Украденное детство...

"...Немцы детей любили... Возьмет на руки, поносит, а потом - в огонь..."

 

Из книги "Я из огненной деревни"

Война, завершившаяся семьдесят лет тому назад, не была обычной войной. За эти годы, увлекшись спорами о том, кто прав - кто виноват, мы как-то забыли о самом важном. Мы совсем забыли, что это была война на УНИЧТОЖЕНИЕ И ПОРАБОЩЕНИЕ НАШЕГО НАРОДА.

 

Фашисты рассчитывали уже к осени сорок первого года занять территорию Советского Союза и приступить к ее освоению. Методы этого освоения планировались также тщательно, как и военные операции (для этого был составлен известный "план ОСТ").

 

Слава Богу, что нацистам не удалось осуществить свой план "блицкрига". Но они сумели, хоть и частично, претворить в жизнь заранее спланированные методы по очистке оккупированной территории от унтерменшей (недочеловеков). 

 

На оккупированных немцами территориях творились поистине страшные вещи. Смерть для евреев, коммунистов и партизан; систематическое насилие и непосильный каторжный труд; сотни тысяч умерших в лагерях военнопленных; тысячи сожженных деревень, причем вместе с жителями... Практически вся оккупированная нацистами территория была превращена в гигантский лагерь смерти. Когда Красная Армия освобождала оккупированные города, села и деревни - они оказывались буквально обезлюдевшими.

 

Вот что говорил об этом на Нюрнбергском процессе Главный обвинитель от СССР Смирнов Лев Николаевич:

 

"На всем протяжении громадного фронта, от Баренцева до Черного моря, во всю глубину проникновения немецко-фашистских орд на землю моей Родины, всюду, где ступила нога немецкого солдата или появился эсэсовец, совершались неслыханные по своей жестокости преступления, жертвами которого становились мирные люди: женщины, дети, старики...

 

Возвращаясь в родные места, солдаты армии-освободительницы находили много сел, деревень, городов, превращенными гитлеровскими полчищами в "зоны пустыни".

 

У братских могил, где покоились тела советских людей, умерщвленных "типичными немецкими приемами" (я представлю далее Суду доказательства этих приемов и определенной периодичности их), у виселиц, на которых раскачивались тела подростков, у печей гигантских крематориев, где сжигались умерщвленные в лагерях уничтожения, у трупов женщин и девушек, ставших жертвами садистских наклонностей фашистских бандитов, у мертвых тел детей, разорванных пополам, постигали советские люди цепь злодеяний..."
 

Особо жестокими в системе гитлеровского террора были казни детей. Применение особо мучительных способов умерщвления детей является одной из наиболее отвратительных особенностей гитлеровского режима на оккупированных территориях.

 

Читать дальше тяжело и страшно. Поэтому, если вы очень впечатлительны, то не советую продолжать...

Выдержки из речи главного обвинителя от СССР Смирнова Л.Н. (февраль 1946) на Нюрнбергском трибунале:

 

"Начиная от Гиммлера до Кейтеля, гитлеровцы неизменно предписывали подчиненным бесчеловечные, бессмысленные по жестокости убийства детей.

 

Многочисленными расследованиями немецко-фашистских зверств в Советском Союзе с бесспорностью установлено, что при массовых расстрелах многих детей бросали в ямы живыми.

 

В подтверждение этого я обращаюсь к официальным документам. Я прошу Суд обратить внимание на документ под номером СССР-46. Это Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в городе Орле и Орловской области.

 

"Расстрелянных в городе свозили и бросали в траншеи, преимущественно в лесистой местности. Казни в тюрьмах совершались так: мужчины ставились лицом к стенке, жандарм производил выстрел из револьвера в затылочную область. Этим выстрелом повреждались жизненные центы, и смерть наступала мгновенно. В большинстве случаев женщины ложились лицом вниз на землю, и жандарм стрелял в затылочную область. В траншеях обнаружены трупы детей, которых, по свидетельству очевидцев, закапывали живыми."

 

Далее ссылаюсь на документ под номером СССР-1. Это Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских оккупантов в Ставропольском крае.

 

"При осмотре другого оврага, расположенного недалеко от горы Кольцо, на расстоянии 250 метров от дороги, была обнаружена размытая насыпь глубиной в 10 метров, из которой были видны отдельные части человеческих трупов.

 

В этом месте с 26 по 29 июля 1943 г. были произведены раскопки, в результате которых извлечено 130 трупов. Судебно-медицинским осмотром было установлено: труп четырехмесячной девочки насильственных признаков смерти не носил, ребенок был брошен в овраг живым и погиб от удушения... При осмотре трупов младенцев медицинская экспертиза установила, что все они были заживо брошены в овраг вместе с расстрелянными матерями. На всех остальных трупах обнаружены следы пыток и истязаний..."

 

Позволю сослаться далее на приговор военного трибунала 4-го Украинского фронта, предъявленный ранее мною Суду за номером СССР-32.

 

Я ссылаюсь на показания свидетеля Беспалова. Беспалов показывает: "С конца июня прошлого года лично видел, как в лесопарк было привезено на 10-12 грузовых автомашинах до 300 девушек и женщин.

 

Несчастные в ужасе метались из стороны в сторону, плакали, рвали на себе волосы и одежду, многие падали в обморок, но немецкие фашисты не обращали на это внимания. Пинками и ударами прикладов и палок заставляли их подняться, но с тех, кто не поднимался, палачи сами срывали одежду и бросали в ямы. Несколько девушек, среди которых были дети, пытались бежать, но были убиты.

 

Я видел, как после автоматной очереди некоторые женщины, шатаясь и размахивая беспомощно руками, с душераздирающими криками шли навстречу стоявшим немцами.

 

В это время немцы их расстреливали из пистолетов...

 

Обезумевшие от страха и горя матери, прижимая к груди детей, со страшными воплями бегали по поляне, ища спасения.

 

Гестаповцы вырывали у них детей, хватали их за ноги или за руки и швыряли живыми в яму, а когда матери бежали за ними к яме, то их расстреливали".

 

Документ под номером СССР-9 представляет собой Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии по городу Киеву:

 

"Гитлеровские бандиты согнали 29 сентября 1941 г. на угол улиц Мельника и Доктеревской тысячи мирных советских граждан. Собравшихся палачи повели к Бабьему Яру, отобрали у них все ценности, а затем расстреляли. Проживающие вблизи Бабьего Яра граждане Н.Ф. Петренко и Н.Т. Горбачева рассказывали о том, что они видели, как немцы бросали в овраг грудных детей и закапывали их живыми вместе с убитыми и ранеными родителями. "Было заметно, как слой земли шевелился от движения еще живых людей".

 

Таким образом, это были не отдельные случаи, а система. Насаждая бесчеловечный террор по отношению к детям, главари германского фашизма понимали, что эта форма устрашения будет особенно ужасна для оставшихся в живых. Сострадание к слабым и беззащитным является неотъемлемым свойством человечности. Умерщвляя особенно жестокими способами детей, немецко-фашистские злодеи показывали мирному населению, что нет преступлений, перед которыми остановились бы они при "замирении" оккупированных районов.

 

Дети не просто разделяли участь своих родителей. Зачастую массовые так называемые "акции" немцев обрушивались непосредственно на них. При этом детей насильственно отделяли от родных, сосредоточивали в одном месте, а затем умерщвляли.

 

Я ссылаюсь на Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о преступлениях немецких заговорщиков в Латвии:

 

"В центральной тюрьме в Риге они убили более 2 тысяч детей, отобранных от родителей, и в Саласпилсском лагере - более 3 тысяч детей".

 

Какими жестокими способами немцы отбирали детей у заключенных в тюрьмы, лагеря или гетто родителей (обычно это предшествовало умерщвлению детей), Суду будет видно из Сообщения Чрезвычайной Государственной Комиссии о преступлениях гитлеровцев в Литве (документ под номером СССР-7):

 

"В начале 1944 года немцы в этом лагере насильно отобрали детей в возрасте от 6 до 12 лет и увезли. Житель города Каунас Владислав Блюм показал: "На моих глазах происходили душераздирающие сцены: у матерей немцы отбирали детей и отправляли неизвестно куда, а многие дети погибли при расстреле вместе с матерями".

 

Внутри лагеря на стенах здания обнаружены надписи о злодеяниях фашистских извергов. Вот некоторые из них: "Отомстите за нас! Пускай весь мир знает и поймет, как зверски уничтожали наших детей. Наши дни уже сочтены, прощайте!" "Пусть весь мир знает и не забудет отомстить за наших невинных детей. Женщины всего мира! Вспомните и поймите все зверства, которые произошли в ХХ веке с нашими невинными детьми. Моего ребенка уже нет, и я ко всему безразлична".

 

Я ссылаюсь, далее, на предъявленный Суду документ под номером СССР-63-4. Это акт об издевательствах и о расстреле детей Домачевского детского дома в Брестской области БССР:

 

По приказу немецких оккупационных властей округа шеф района Прокопчук приказал бывшей заведующей детским домом Павлюк А.П. отравить больного ребенка Ренклах Лену, 12 лет. После того как Павлюк отказалась отравить ребенка, Ренклах Лена была расстреляна полицейскими вблизи детского дома, якобы при попытке к бегству.

 

В целях спасения детей от голода и смерти в 1942 году 11 детей было роздано на воспитание местным жителям и 16 детей взяты родственниками".

 

Вот дальнейшая судьба этих детей:

 

"23 сентября 1942 г. к 7 часам вечера во двор детского дома прибыла пятитонная автомашина с шестью вооруженными немцами в военной форме. Старший из группы немцев, Макс, объяснил, что детей повезут в Брест, и приказал сажать детей в кузов автомашины. В машину было посажено 55 детей и воспитательница Грохольская. Шахматова Тося, 9 лет, слезла с машины и убежала, а все остальные 54 ребенка и воспитательница Грохольская были вывезены в направлении ст. Дубица, в 1,5 километрах от деревни Леплевка. На пограничной дерево-земляной огневой точке, расположенной на расстоянии 800 метров от реки Западный Буг, автомашина с детьми остановилась. Дети были раздеты, о чем свидетельствует наличие детского белья на возвратившейся автомашине в Домачево, и расстреляны".

 

Материалами расследований установлено, что при массовых казнях детей разрывали надвое и бросали в огонь.

 

Я ссылаюсь в подтверждение этого на показания свидетеля Хамайдаса - уроженца села Лисиичи Львовской области, заключенного немцами в Яновский лагерь во Львове.

 

Хамайдас занимался в этом лагере тем, что по приказу немецких преступников сжигал трупы расстрелянных. Одновременно он был очевидцев массовых расстрелов мирного населения - мужчин, женщин и детей. Показания Хамайдаса, наряду с другими документами по Львовским лагерям, уже предъявлены Суду под номером СССР-6:

 

"Я был очевидцем таких фактов, когда палач брал детей за ноги, разрывал живьем и бросал в огонь".

 

Расстреливая родителей, немецко-фашистские убийцы не считали нужным тратить патроны на детей. Если они не бросали детей живыми в ямы-могилы, то умерщвляли их ударами тяжелых предметов или ударами о землю.

 

Я прошу разрешения Суда огласить второй абзац из ноты Народного комиссара иностранных дел Союза ССР от 27 апреля 1942 г.:

 

"Оккупанты подвергают детей и подростков самым зверским пытками. Среди раненых и изувеченных пытками 160 детей - жертв гитлеровского террора в освобожденных ныне районах Московской области, находящихся на излечении в Русаковской больнице города Москвы, имеется, например, четырнадцатилетний мальчик Ваня Громов из деревни Новинки, которому гитлеровцы отпилили ржавой пилой правую руку, предварительно привязав его ремнями к стулу. У двенадцатилетнего Вани Крюкова из деревни Крюково Курской области немцы отрубили кисти обеих рук и, истекающего кровью, погнали в сторону расположения советских войск". 

 

Детей травили окисью углерода в немецких машинах - "душегубках".

 

В подтверждение этого я ссылаюсь на уже предъявленное Суду под номером СССР-1 Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в Ставропольском крае:

 

"Установлено, что в декабре 1942 года по приказу начальника гестапо города Микоян-Шахар обер-лейтенанта Отто Вебера было организовано исключительное по своей жестокости умерщвление больных костным туберкулезом советских детей, находившихся на излечении в санаториях курорта Теберда. Очевидцы этого злодеяния сотрудники детских санаториев, медицинская сестра Иванова С.Е. и санитарка Полупанова М.И. сообщили:

 

"22 декабря 1942 г. к подъезду санатория первого отделения подъехала немецкая автомашина. Прибывшие с этой автомашиной семь немецких солдат вытащили из санатория 54 тяжелобольных ребенка в возрасте от трех лет, уложили их штабелями в несколько ярусов в машине, - это были дети, которые не могли двигаться, и поэтому их не загоняли в машину, а укладывали ярусами - затем захлопнули дверь, впустили газ (окись углерода) и выехали из санатория. Через час машина автомашина вернулась в поселок Теберда. Все дети погибли, они были умерщвлены немцами с сброшены в Тебердское ущелье близ Гуначгира".

 

Детей топили в открытом море.

 

В подтверждение этого я ссылаюсь на документ под номером СССР-63 - "Акт о злодеяниях немцев в Севастополе".

 

"Гитлеровцы, наряду с массовыми расстрелами, практиковали злодейское потопление мирных граждан в открытом море. Пленный обер-ефрейтор Фридрих Хайле из воинской части 2-19 МКА (Морская транспортная рота) показал:

 

"Находясь в Севастопольском порту, я видел как в порт на автомашинах большими партиями привезли мирных граждан, среди которых были женщины и дети. Всех русских погрузили на баржу. Многие сопротивлялись, но их избивали и силой заставляли входить на суда. Всего было погружено около 3000 человек. Баржи отчалили. Долго над бухтой стоял плач и вопли.

 

Прошло несколько часов, и баржи пришвартовались к причалам пустые. От команд этих барж я узнал, что всех выбросили за борт".

 

Огонь тяжелых артиллерийских батарей немецко-фашистские преступники сознательно обрушивали на школы, детские ясли, больницы и другие детские учреждения блокированного ими Ленинграда. Я представляю Трибуналу итоговый доклад Ленинградской комиссии по расследованию немецких злодеяний под номером СССР-85. Я лишь обращаю внимание Суда на перечень объектов, подвергавшихся немецкому обстрелу, о чем свидетельствуют журналы боевых действий самих немцев. Вот некоторые из этих объектов: номер 736 - школа в Бабуринском переулке, номер 708 - Институт охраны материнства и младенчества, номер 192 - Дворец пионеров.

 

Я приведу далее небольшой отрывок из показаний директора школы номер 218 по улице Рубинштейна, 13. Он сообщает:

 

"18 мая 1942 г. школа номер 218 пострадала от артиллерийского обстрела... Двенадцатилетний мальчик Леня Изаров убит. Маленькая девочка Дора Бинамова побледнела, стонет от боли: "Мамочка, как же я буду без ножки", говорит она. Генделев Лева истекает кровью. Ему оказывают помощь, но она уже не нужна. Со словами "проклятый Гитлер" он умирает на руках у своей матери. Тяжело раненный Кутарев Женя просит не расстраивать отца, у которого больное сердце. Преподаватели школы и старшие оказывают помощь пострадавшим".

 

Предъявляю Трибуналу под номером СССР-8 Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о чудовищных преступлениях германского правительства в Освенциме. Я цитирую несколько кратких извлечений из раздела, озаглавленного "Убийцы детей".

 

"Следствием установлено, что детей в возрасте от 8 до 16 лет немцы наравне со взрослыми изнуряли на тяжелых физических работах. Непосильный труд, истязания и побои быстро доводили каждого ребенка до полного истощения, и тогда его убивали.

 

Бывший заключенный Гордон Яков, врач из города Вильнюса, показал: "В начале 1943 года в лагере Биркенау были отобраны 164 мальчика и отвезены в больницу, где при помощи уколов в сердце карболовой кислоты все они были умерщвлены."

 

Бывшая заключенная Бакаш Вельдтраут, из города Дюссельдорфа (Германия), показала: "В 1943 году, в то время, когда мы огораживали крематорий номер 5, я лично видела, как эсэсовцы бросали в горящие костры живых детей".

 

Вот что рассказывают сами дети, спасенные Красной Армией, о мучениях, которым подвергали их фашистские звери.

 

Прошу обратить внимание на фотодокументы по Освенциму. Там засняты двенадцатилетний мальчик Цимлих и тринадцатилетний мальчик Мангель. Суд может увидеть, каковы были телесные повреждения, полученные этими детьми от обмораживания. Продолжаю:

 

"Девятилетний мальчик Леринциакош Андраш, уроженец города Клеза (Венгрия), показал: "Когда нас пригнали в лагерь в 22-й блок, там нас били, особенно приставленные к нам женщины-немки. Били палками. За время пребывания в лагере у меня доктор Менгеле брал много раз кровь... В ноябре месяце 1944 года всех детей переводили в лагерь "А", в "Цыганский" лагерь; при проверке одного из нас не оказалось. Тогда начальница женского лагеря Брандем и ее помощник Мендель выгнали нас всех на улицу в час ночи, и мы простояли на морозе до 12 часов дня..."

 

Среди освидетельствованных врачами освобожденных узников Освенцима имеется 180 детей, из них в возрасте до 8 лет - 52 человека, от 8 до 15 - 128 человек. Все они в лагерь прибыли в течение второго полугодия 1944 года, то есть находились в лагере от 3 до 6 месяцев. Все 180 детей были подвергнуты медицинскому освидетельствованию, которым установлено, что 72 ребенка больны легочно-железистым туберкулезом, 49 детей алиментарной дистрофией (крайнее истощение), 31 ребенок имеет обморожения и т.д."

 

Я предъявляю, далее, Суду документ под номером СССР-92. Это директива управления питанием и сельским хозяйством, озаглавленная "Обращение с беременными женщинами не немецкой национальности". Документ я привожу в подтверждение того, что в злобной ненависти к славянским народам немецко-фашистские преступники стремились умертвить детей еще в утробе матери:

 

"За последнее время наблюдается значительный рост деторождаемости среди женщин не немецкой национальности. Вследствие этого возникают трудности не только при использовании на работах, но и еще в большей степени появляется опасность социально-политического характера, которую нельзя недооценивать...

 

Простейшей борьбой с этими трудностями явится то, чтобы возможно скорее оповестить о беременных женщинах не немецкой национальности те учреждения, которые их используют на работе".

 

Обращаю особое внимание на последнюю фразу: "Эти учреждения должны попытаться заставить женщин избавиться от детей оперативным путем".

 

Прошу Суд обратить внимание на Сообщение Чрезвычайной Государственной Комиссии о преступлениях немецко-фашистских захватчиков на территории Латвийской ССР. В том месте, на которое я обращаю внимание Суда, указано, что гитлеровцы систематически производили расстрелы в Бикернекском лесу:

 

"В Бикернекском лесу, расположенном на окраине города Риги, гитлеровцы расстреляли 46 500 мирных граждан. Свидетельница Стабульнек М., проживающая недалеко от этого леса, рассказала: "В пятницу и в субботу перед пасхой 1942 года автобусы с людьми круглые сутки курсировали из города в лес. Я насчитала, что в пятницу с утра до полудня мимо моего дома прошел 41 автобус. В первый день пасхи многие жители, и я в том числе, пошли в лес к месту расстрела. Мы там увидели одну открытую большую яму, в которой были расстрелянные женщины и дети, голые и в нижнем белье. На трупах женщин и детей были следы пыток и издевательств - у многих на лицах кровяные подтеки, на головах ссадины, у некоторых отрублены руки, пальцы, выбиты глаза, распороты животы..."

 

В Дрейлинском лесу, находящемуся в 57 километрах восточнее города Риги, по Лубанскому шоссе, немцы расстреляли свыше 13 тысяч мирных граждан и военнопленных. Свидетель Ганус В.З. показал: "Начиная с августа 1944 года, немцы организовали раскопки могил и жгли трупы в течение недели. Лес был оцеплен немецкими часовыми, вооруженными пулеметами. в 20-х числах августа из Риги стали приходить черные закрытые автомашины с гражданами, среди которых были женщины и дети, так называемые "беженцы", их расстреливали, а трупы сразу же сжигали... Я, спрятавшись в кустах, видел эту страшную картину. Люди ужасно кричали. Я слышал крики: "Убийцы, палачи!" Дети кричали: "Мамочка, не оставляй!" Пули убийц прерывали крики".

 

Я прошу, далее, членов Суда обратиться к предъявленному уже ранее Суду под номеров СССР-47 Сообщению Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях, совершенных немецко-румынскими захватчиками в городе Одессе и районах Одесской области. Я привожу две выдержки из этого сообщения:

 

"21 декабря 1941 г. румынские жандармы приступили к расстрелу заключенных в лагере. Заключенные выводились под охраной к полуразрушенному строению, находящемуся на опушке леса, ставились на колени на краю обрыва и расстреливались. С края обрыва убитые, а часто только раненые, падали на дно оврага, где был сложен гигантский костер из соломы, камыша и дров. Маленьких детей палачи сбрасывали живыми в пламя этого костра. Сжигание трупов производилось круглые сутки...

 

По предварительным данным, установленным Комиссией, немецкие оккупанты расстреляли, замучили и сожгли в Одессе и в Одесской области до 200 тысяч человек..."

 

Это были выдержки из стенограммы выступления обвинителя от Советского Союза на трибунале в Нюрнберге. Официальный документ. А дальше я предлагаю вам прочесть воспоминания людей, которые не только видели всё это своими глазами, но и смогли выжить в этом ужасе...

 

 

Советские войска как могли, сдерживали наступление танковых частей вермахта, выигрывали время, давали уйти бесконечным, заполнившим дороги толпам беженцев. Их было очень много; тот, кто видел,  как люди бежали от немцев, запоминал это навсегда.

 

"Ехали на грузовиках, подводах, шли пешком, толкая перед собой двухколесные тачки, двух- и трехколесные велосипеды, высоко загруженные домашним скарбом, - вспоминал очевидец. - Другие шли без ничего, неся на руках маленьких детей и узлы с самым необходимым... Вид у людей был крайне изможденный. Слабея, они еле двигали свой ручной транспорт..."

 

Истребители люфтваффе, завоевавшие господство в воздухе, проносились над испуганными женщинами, детьми, стариками, поливая разбегающихся людей пулеметными очередями. Под городком Островом немецкие летчики разбомбили эшелон, в котором эвакуировался детский дом. Дети выбегали из горящих вагонов и бежали в лес, а истребители с крестами на крыльях охотились на детей. Когда самолеты улетели, уцелевшие воспитатели насчитали у насыпи двадцать четыре детских трупика. Количество детей, заживо сгоревших в поезде, посчитать было невозможно.

Парабкович Володя, 12 лет:

"Я уходил с отцом из Орши, когда город бомбили фашистские самолеты.

За городом они нас расстреливали в упор. Люди падали на землю... В песок, в траву... "Закрой глаза, сынок... Не смотри..." - просил отец. Я боялся смотреть и на небо - там было черно от самолетов, и на землю - везде лежали убитые. Близко пролетел самолет... Отец тоже упал и не поднялся. Я сидел над ним: "Папа, открой глаза... Папа, открой глаза..." Какие-то люди кричали: "Немцы!" - и тянули меня за собой. А до меня не доходило, что отец больше не встанет, и вот так в пыли, на дороге, я его должен бросить."

Мельникова Лиля, 7 лет:

"Мама сказала, что будем эвакуироваться, нам дали подводу. Надо было взять с собой самые необходимые вещи. Помню, что в коридоре стояла корзина, поставили мы эту корзину на телегу, сестричка взяла свою куклу. Мама хотела куклу оставить... Кукла была большая... Сестра стала плакать: "Я ее не оставлю!" Выехали из Россоны, и перевернулась наша телега, раскрылась корзина, и оттуда посыпалась обувь. Оказалось, что мы ничего не взяли с собой: ни поесть, ни смены одежды. Мама растерялась и перепутала корзины, взяла ту, в которую собирала обувь для починки.

Не успели мы собрать эту обувь, как налетели самолеты и стали бомбить, обстреливать из пулеметов. Куклу нашу продырявили  насквозь, а сестричка осталась совершенно целой, даже без царапины. Плакала: "Я ее все равно не оставлю".
 

Другой состав с эвакуировавшимися детьми разбомбили под Могилевом. Маленькие дети бежали в лес; и тут из леса пошли немецкие танки. Это были танкисты дивизии СС "Рейх" второй танковой группы генерала Гудериана; возможно, их Т-III и не могли в прямом бою противостоять советским "тридцатьчетверкам" - однако и брони, и мощи было более чем достаточно против разбегавшихся четырехлетних детишек. Танки пошли по детям; давя их, наматывая на гусеницы. До леса добежали единицы. "Ничего от этих детей не осталось, - вспоминала ставшая свидетельницей этого ужаса Тамара Умнягина. - От этой картины и сегодня можно сойти с ума."

Из воспоминаний Сивакова Леонида, 6 лет:

"Уже солнышко взошло... Пастухи собирали коров. Каратели дали время выгнать стадо за речушку Грезу и стали ходить по хатам. Заходили со списком и по списку расстреливали. Читают: мать, дед, дети такие-то, по стольку лет... Проследят по списку, если одного нет, начинают искать. Под кроватью ребенка найдут, под печкой... Когда всех найдут, тогда стреляют...

У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек...Увидели в окно, как они пошли к соседям, побежали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы. Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел: старый он или молодой? Мы все попадали, я завалился за сундук...

Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает... Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде... Мокрый...

Слышу: заходят двое. Пересчитывают: сколько убитых. Один говорит: "Тут одного не хватает. Надо искать". Стали они искать, нагнулись под кровать, а там мама припрятала мешок жита, а за ним я лежу. Вытянули они мешок и пошли довольные. Забыли, что одного по списку недосчитались. Они ушли, я потерял сознание...

Мне стало невыносимо жарко и тошнота такая. Вижу, что в крови, а не понимаю, что я раненый, боли не чувствую. Полная хата дыма... Как-то я выполз в огород, потом к соседу в сад. И только тут почувствовал, что у меня ранена нога и перебита рука. Боль ударила!

Третий раз вернулось сознание, когда услышал страшный женский крик... Я пополз на него...

Крик висел и висел в воздухе. Полз по этому крику как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу. Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет... Тогда я догадался, что кто-то кричит из смотровой ямы...

Встать я не мог, подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это все были смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать. Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка. И кричала. Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка. Я упал к ней... Сколько лежал, не знаю..."

Либман Б.А., Киев:

"...Одна еврейская семья скрывалась несколько дней в подвале. Мать с двумя детьми решила уйти в село. Пьяные немцы остановили их на Галицком базаре и учинили над ними жестокую расправу. Они отрубили на глазах у матери голову одному из детей, затем умертвили второго ребенка. Потерявшая рассудок женщина прижала к себе мертвых детей. Гитлеровцы, насладившись вдосталь этим зрелищем, убили и ее. Отец, спешивший к месту гибели своей семьи, был также убит".

Из воспоминаний Рудаковой Тони, 5 лет:

"Первый год войны... Помню мало...Приехали немцы утром, еще на дворе было серенько. Выстроили всех на лужку, и всем, кто стриженый, сказали : "Выходи!". А стриженые были военнопленные, которых люди домой забрали. Отвезли они их под лес и постреляли.

Наверное, я подросла, потому что дальше помню больше. Как нашу деревню жгли... Сначала нас расстреляли, а потом сожгли. Я вернулась с того света...

На улице они не стреляли, а заходили в хаты. Стоим все возле окна: "Вон Аниську пошли расстреливать..." "У Аниськи кончили. К тетке Анфисе идут..." И мы стоим, мы ждем - придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим. У нас была соседка со своими мальчиками, она говорит: "Пойдем на улицу. На улице не расстреливают". Заходят они во двор: первый - солдат, второй - офицер. Офицер высокий, сапоги у него высокие, высокая фуражка. Хорошо помню...

Стали загонять нас в дом. Соседка упала на траву и целует офицеру сапоги: "Не пойдем. Знаем - там стрелять будете." Они: "Цурюк! Цурюк!", это значит - назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.

Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Под скатерть. Брат под кровать залез. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит: "Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху..." Вот я запомнила, как она просила. Просила долго.

Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда - крик, он еще раз выстрелил. Соседский мальчик кричит... Раз пять стрелял...

Смотрит на меня... Как я ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза... Надо же, помню... Я так испугалась, что от страха спросила: "Дяденька, вы меня убивать будете?" Но он мне ничего не ответил. Как раз в это время выходит из другой комнаты солдат, ну как выходит... сорвал большую занавеску между комнатами и все. Зовет офицера, показывает - на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, они начали с ними играть. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты...

Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее - пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала - во двор, потом в огород, до вечера прятались в картошке. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась..."

Лидин В., г.Тальное (Киевская обл.):

"Русских и украинских женщин, которые были замужем за евреями и у которых были дети, немцы согнали в один дом, в три квартиры, где, кроме женщин с детьми, оказались еще старики. Около ста человек, согнанных в несколько маленьких комнат, ожидали часа своей гибели.

17 апреля 1942 года в пять часов, на рассвете, все находившиеся в доме были выведены во двор. У матерей, мужья которых были евреи, начали отнимать детей. Для матерей немцы придумали казнь более изощренную, чем прямое убийство. Детей навалом, как поленья, кидали в грузовую машину. Потом их увезли. Возле городских боен, на том страшном и проклятом месте, которое можно увидеть с высокой насыпи железной дороги, все дети были расстреляны. Матерей оставили жить: они были уже душевно убиты, и немцы были уверены, что они никогда не воскреснут.

Фотограф Погорецкий, русский, был женат на еврейке, его сын был расстрелян вместе с матерью, отца оставили жить.

Эсэсовцы убивали еврейских детей так: эсэсовец поднимает ребенка за волосы одной рукой, другой рукой стрелял ему в ухо из пистолета. Мальчика с лишаем на голове эсэсовец попытался поднять за ухо. Когда это не удалось и мальчик упал, немец содрал с него штанишки и каблуком раздавил придатки. "Теперь размножайся", - сказал он под смех других немецких солдат."

Из воспоминаний Солянина Саши, 14 лет:

"Нас ведут на расстрел. Ведут быстро. Немцы куда-то спешат, это я понял из их разговора. До войны любил уроки немецкого языка. Даже сам выучил наизусть несколько стихотворений Гейне. Нас трое: двое военнопленных - два старших лейтенанта и я. Мальчишка... Меня словили в лесу, когда оружие собирал. Несколько раз удирал, а на третий словили.

Умирать не хочется...

Мне шепчут: "Беги! Мы бросимся на конвойных, а ты прыгай в кусты." "Не побегу..." "Почему?" "Буду с вами."

Я хотел погибнуть вместе с ними. Как солдат.

Приказываем: "Бежать! Жить!"

Один, Данила Григорьевич Иорданов, был из Мариуполя... другой, Александр Иванович Ильинский, из Брянска... "Запомни: Мариуполь, Парковая 6... Запомнил?" "Брянск, улица... Запомнил?"

Стали стрелять... Побежал... Я бежал... В голове у меня стучало: так-так... запомнить так-так-так... запомнить. И от страха забыл. Я забыл название улицы и номер дома в Брянске..."

Фаина Люцко, 15 лет:

"Помню, что каратели черные все, черные... С высокими фуражками... У них даже собаки были черные. Блестели.

Мы жались к матерям... Они не всех убивали, не всю деревню. Они взяли тех, кто справа стоял. На правой стороне. И мы с мамой там стояли... Нас разделили: детей - отдельно, а родителей - отдельно. Мы поняли, что они родителей будут сейчас расстреливать, а нас оставят. Там была моя мама... А я не хотела жить без мамы. Я просилась к ней и плакала. Как-то меня пропустили... А она - как увидела... Как закричит: "Это не моя дочь! Это не моя дочь! Не моя дочь! Не моя-а-а..." Глаза у нее не слез были полны, а крови. Полные глаза крови... Куда-то меня оттащили... И я видела, как сначала стреляли в детей. Стреляли и смотрели, как родители мучаются. Расстреляли двух моих сестер и двоих братьев. Когда убили детей, стали убивать родителей. Маму я уже не увидела... Мама, наверное, упала...

Стояла женщина, держала на руках грудного ребеночка, он сосал воду из бутылочки. Они выстрелили сначала в бутылочку, потом в ребенка... А потом только мать убили..."

Старцев Т, с.Цыбулево:

"Зима 41-42 года была суровой. Немцы гнали раздетых женщин и босых стариков на работу. Однажды они отобрали около ста детей, увели их в поле. Через некоторое время полицейские вернулись, объявили матерям: "Пойдите, подберите ваших щенят". Матери с криком бросились в поле. В яру они увидели трупы детей...

Весной всех евреев убили. Их вывозили за село, раздевали и расстреливали. Детей сажали в клетки, везли на телегах. Малышей зарывали живыми." 

Инна Старовойтова, 7 лет:

"Мама поцеловала нас и ушла... Мы остались в шалаше вчетвером: младшие - братик, двоюродный брат и сестра и я - самая большая, семь лет. Мы не в первый раз оставались одни и научились не плакать, вести себя тихо. Знали, что мама наша разведчица, ее послали на задание, а нам надо ее ждать... Сидим и слушаем: деревья шумят, женщины неподалеку стирают, детей своих ругают. Вдруг крик: "Немцы! Немцы!". Все стали выбегать из своих шалашей, звать детей, убегать дальше в лес. А куда мы побежим, одни, без мамы? А вдруг мама знает, что немцы идут в лагерь, и бежит к нам? Так как я самая старшая, приказываю: "Молчок всем! Здесь темно, и немцы нас не найдут".

Притаились. Совершенно затихли. Кто-то заглянул в шалаш и сказал по-русски: "Кто есть, выходите!" Голос был спокойный и мы вылезли из шалаша. Я увидела высокого человека в зеленой форме. "У тебя папа есть?" - спросил он у меня. "Есть". "А где он?" -"Он далеко, на фронте," - выложила я. Помню, что немец даже засмеялся. "А мама твоя где?" - задал он очередной вопрос. "Мама с партизанами в разведку ушла..."

Подошел другой немец, тот был в черном. Что-то они переговорили, и этот, черный, показал нам рукой, куда надо идти. Там стояли женщины с детьми, которые не успели убежать. Черный немец навел на нас пулемет, и я поняла, что он сейчас будет делать. Я не успела даже закричать и обнять маленьких...

Проснулась от маминого плача. Да, мне казалось, что я спала. Приподнялась, вижу: мама копает ямку и плачет. Она стояла спиной ко мне, а у меня не было сил ее позвать, сил хватало только, чтобы смотреть на нее. Мама разогнулась передохнуть, повернула ко мне голову и как закричит: " Инночка!". Она кинулась ко мне, схватила на руки. В одной руке меня держит, а другой остальных ощупывает: вдруг кто-нибудь еще из детей живой? Нет, они были холодные...

Когда меня подлечили, мы с мамой насчитали у меня девять пулевых ран. Я училась считать: в одном плечике - две пули и в другом - две пули. Это будет четыре. В одной ножке две пули и в другой - две пули. Это будет уже восемь. И на шейке - ранка. Это будет уже девять."

мл.лейтенант Кравцов, Ялтушково (Винницкая обл.):

"Я расспрашивал соседей, уцелевших чудом, и узнал всю правду. Моих родных долго мучили...

20 августа 1942 года всех погнали на станцию. Идти пришлось четыре километра, гнали прикладами детей и дряхлых стариков, приказали всем раздеться. Немцы экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали живых. Маленьких детей, перед тем как бросить их в яму, разрывали на куски. Так они убили и мою крохотную Нюсеньку. Других детей, и среди них мою Адусю, столкнули в яму и засыпали землей. Два месяца спустя мою жену Маню в числе других увезли в село Якушинцы. В Якушинцах был концлагерь. Там над ними издевались, а потом всех убили..." 

Аня Павлова, 9 лет:

"Немцы тащили меня в сарай... Мама бежала следом и рвала на себе волосы. Она кричала: "Делайте со мной что хотите, только не трогайте дитя". У меня еще было два младших брата, они тоже кричали...

Родом мы из деревни Меховая Орловской области. Оттуда нас пешком пригнали в Беларусь. Гнали из концлагеря в концлагерь...

Собаки рвали детей... Сядем над разорванным дитяткой и ждем, когда сердце у него остановится. Тогда снегом прикроем... Вот ему и могилка до весны..."

Гехман Е., Рига:

"На Гертрудинской улице группа штурмовиков взобралась на крышу пятиэтажного дома и оттуда сбрасывала на землю еврейских детей. Какой-то чиновник приказал было прекратить эту казнь. Ему ответили с крыши: "Мы здесь ведем научную работу. Мы проверяем правильность закона о всемирном притяжении". "Хорошо сказано! Продолжайте, господа. Наука требует жертв"

Гебитскомиссаром Елгавского уезда (Латвия) был прибалтийский немец барон фон Медем. В подчиненном ему уезде фон Медем вел себя как жестокий деспот и безудержный властолюбец. Он очень часто, ради забавы, устраивал "охоту" на евреев. Известен и список соучастников: капитан Цукурс, майор Арайс, префект города Риги Штиглиц, унтерштурмфюрер Егер, прибалтийские немцы - братья Брунс, группенфюрер Копиц.

Однажды эта компания явилась к директору торфоразработок и потребовала выдачи двухсот евреев. Директор возразил было, что подобные изъятия могут привести к срыву поставок торфа, но гебитскомиссар настоял на своем. Правда, и ему пришлось пойти на некоторые "уступки", ему выдали только женщин и детей. Вскоре началась "охота". Несчастных группами по десять-пятнадцать человек выгоняли в поле и предупреждали, что если они смогут перебежать поле и скрыться в лесу в течение восьми минут, у них есть шанс на спасение. В противном случае они будут расстреляны как неполноценные субъекты. Женщины и дети по свистку бежали по направлению к лесу. Бежать надо было, перепрыгивая канавы и кочки, пробираясь через заросли кустарника. Немцы, следя за хронометром, сдерживали своры охотничьих собак. Через каждые восемь минут охотники спускали собак. Большинство несчастных собаки настигали в открытом поле или в мелком кустарнике. Эти специально выдрессированные псы перегрызали людям горло и мчались дальше. Иные собаки,  повалив свою жертву на землю, ждали, пока не подоспеет хозяин. Тот стрелял в лежащего человека, и собака бежала дальше, разыскивая новую "дичь".

Галина Матусеева, 7 лет:

"Однажды вечером подходит к костру старая цыганка. В морщинах, как сухая земля от солнца. Я ее не знаю, она из чужого табора. Издалека. Она рассказала: "Утром они окружили нас. На хороших, сытых конях. Гривы у этих коней блестели, подковы крепкие. Немцы сидели в седлах, а полицаи вытягивали цыган из шатров. Кольца с пальцев сдирали, рвали серьги с ушей. У всех женщин уши были в крови, а пальцы вывихнуты. Штыками кололи перины. Золото искали. А после начали стрелять... Одна девочка попросила их: "Дяденьки, не стреляйте. Я вам цыганскую песенку спою." Они засмеялись. Она им спела, станцевала, тогда они ее расстреляли... Весь табор. Целых табор пропал. Шатры подожгли. Одни лошади остались. Без людей. Лошадей они с собой забрали."

Танкист, капитан Фоменко:

"Я воюю с первого дня войны. На моих глазах в 1941 году под Барановичами немцы раздавили гусеницами около 70 женщин и детей."

Ст.лейтенант Ларин:

"Своими глазами я видел, как немцы, попав в кольцо, начали гранатами уничтожать наших женщин и детей, которых угоняли. Это было у Минска. Они сожгли местечко Круглое вместе с женщинами, с ребятами."

Валя Змитрович, 11 лет:

"Мама что-то нам пекла из картошки, из картошки она могла сделать все - как сейчас говорят, сто блюд. К какому-то празднику готовились. Я помню, что в доме вкусно пахло. А отец косил у леса клевер. Немцы окружили дом и приказывают: "Выходи!". Вышли мама и мы, трое детей. Маму начали бить, она кричит: "Дети, идите в хату". Ее поставили к стенке под окном, а в окне - мы... Они заталкивают маму в машину и сами садятся. Галя выбежала из хаты и кричит, к маме просится. Бросили и ее к маме в машину. А мама кричит: "Дети, идите в хату..."

Ждали мы во дворе... К вечеру залезли кто на ворота, кто на яблони: не идут ли наши папа с мамой и сестра с братом? Увидели - бегут с другого конца деревни люди: "Дети, кидайте хату и бегите. Ваших родных уже нет. А за вами едут..."

По картофельному полю поползли к болоту. Сидели там ночь, стало всходить солнце: что нам делать? Я вспомнила, что в колыбельке мы забыли маленькую. Пошли в деревню, забрали маленькую, она была живая, только посиневшая от крика... Заходит соседка: "Детки, вас будут искать. Идите к тете." А тетя наша жила в другой деревне. Мы говорим: "Пойдем искать тетю, а вы скажите, где наши мама с папой и сестричка с братиком?" Она нам рассказала, что их расстреляли. Они лежат в лесу... "Но вам туда не надо, детки". Проводила она нас за деревню, а туда, где лежали наши родные, не пустила.

Через много лет я узнала, что маме выкололи глаза и вырвали волосы, отрезали грудь. На маленькую Галю, которая спряталась под елку и не отзывалась, напустили овчарок. Те принесли ее по кусочкам. Мама еще была живая, мама все понимала... На ее глазах...

Вспоминать не хочу. А рассказать свою беду людям надо. Трудно плакать одной..."

Вера Ждан, 14 лет:

"Я боюсь мужчин... Это у меня с войны...

Нас взяли под автоматы и повели, повели в лес. Нашли поляну. "Нет, - крутит головой немец. - Не тут..." Повели дальше. Полицаи говорят: "Роскошь положить вас, партизанских бандитов, в таком красивом месте. Положим в грязи."

Выбрали самое низкое место, там всегда стояла вода. Дали отцу и брату лопаты копать яму. А нас с мамой под деревом поставили смотреть. Мы смотрели, как они выкопали яму, брат последний раз копнул: "Эх, Верка!.." Ему шестнадцать лет было... Шестнадцать... Только-только...

Мы с мамой смотрели, как их расстреливали... Нельзя было отвернуться и закрыть глаза. Полицаи следили... Брат упал не в яму, а перегнулся от пули и вперед ступил, сел возле ямы. Сапогами спихнули его в яму, в грязь. И больше всего страшно было уже не то, что их постреляли, а то, что в липучую грязь положили. В воду. Поплакать нам не дали, погнали в деревню. А их даже землею сверху не присыпали.

Два дня плакали мы с мамой. Плакали тихо, дома. На третий день приходят тот же немец и два полицая: "Собирайтесь хоронить своих бандитов." Мы пришли на то место, они в яме плавают, там колодец уже, а не могила. Лопаты мы свои взяли, прикапываем и плачем. А они говорят: "Кто будет плакать, того будем стрелять. Улыбайтесь." Они заставляли нас улыбаться... Я нагнусь, он подходит и в лицо заглядывает: улыбаюсь я или плачу?

Стоят... Все молодые мужчины, красивые... Улыбаются... Я уже не мертвых, я этих, живых, испугалась."

Валя Юркевич, 7 лет:

"По городу развесили приказы: русские должны сдавать евреев в гетто, если знают, где они скрываются. Иначе тоже - расстрел.

Прочитали эту записочку и побежали с сестрой к Двине, моста в том месте не было, в гетто людей перевозили на лодках. Берег оцепили немцы. На наших глазах загружали лодки стариками, детьми, на катере дотаскивали до середины реки и лодку опрокидывали. Мы искали, наших стариков не было. Видели как села в лодку семья - муж, жена и двое детей, когда лодку перевернули, взрослы сразу пошли ко дну, а дети все время всплывали. Фашисты, смеясь, били их веслами. Они ударят их в одном месте, те всплывают в другом, догоняют и снова бьют. А они не тонули, как мячики...

Однажды ночью в дом ворвались немцы и начали нас расталкивать. Поднимать. Я спала с сестрой, мама с бабушкой. Выгнали всех на улицу, не дали ничего с собой взять, а это было начало зимы, погрузили в машины и повезли к поезду.

Алитус - так назывался литовский город, в котором мы оказались через несколько недель. На станции построили в шеренги и повели... В лагере у нас сразу забрали бабушку. Сказали, что стариков переводят в другой барак. Мы ждали, что бабушка даст о себе знать, но она исчезла. Потом откуда-то стало известно, что всех стариков в первые же дни отправили в газовую камеру.

Следом за бабушкой однажды утром увели сестру. Перед этим несколько немцев ходили по бараку и переписывали детей, выбирали красивых, обязательно беленьких. У сестры были белые кудри и голубые глаза. Записывали не всех, именно таких. Немцы гладили сестру по головке, она им очень нравилась.

Сестру уводили с утра, а возвращали вечером. С каждым днем она таяла. Мама ее расспрашивала, но она ничего рассказывала. Или их напугали, или им что-то там давали, какие-нибудь таблетки, но она ничего не помнила. Потом мы узнали, что у них брали кровь. Крови, видно, брали много, через несколько месяцев сестра умерла. Она умерла утром, когда пришли снова за детьми, она уже была мертвая."

Ефим Гехман, Рига:

"Среди ограничений  и запрещений, существовавших в гетто, был запрет рожать детей. Когда Краузе узнал, что приехавшая из Германии Клара Кауфман должна скоро родить, он приказал перевести ее в больницу. Через час после родов к больнице было согнано несколько сотен человек. На балконе стоял Краузе в полной парадной форме и знаком дал полицейскому приказ начать действовать. Вахмистр Кабнелло вынес ребенка и, высоко подняв его над головой, показал его всем собравшимся. Затем, держа ребенка за ножки, он размахнулся и ударил его головой о ступеньку крыльца. Брызнула кровь. Кабнелло вытер лицо и руки чистым белым платком и затем вывел роженицу и ее мужа. Они были расстреляны тут же возле трупа своего первенца. Так в гетто было ознаменовано рождение ребенка."

Леонида Белая, 3 года:

"Запоминает ли что-нибудь ребенок в три года? Я вам отвечу... Три-четыре картинки я запомнила совершенно отчетливо.

... За хатой на лугу какие-то дяди занимаются гимнастикой, купаются в речке. Брызгаются, кричат, смеются, гоняются друг за другом, как наши деревенские мальчишки. Только к тем мама меня пускала, а здесь испуганно кричит и не разрешает выходить из хаты. На мой вопрос: "Кто эти дяди?" - со страхом отвечает: "Немцы". Другие дети бегали к реке и приносили длинные узкие конфеты... Угощали меня...

Эти же дяди днем маршируют по нашей улице. Перестреляли всех собак, те на них лаяли. После этого мама запретила мне появляться днем на улице.

...Куда-то бежим... Роса холодная. У бабушки мокрая юбка до пояса, а у меня и платье мокрое, и головка. В лесу прячемся, я сохну в бабушкином пиджаке, платье сушится. Кто-то из соседей залез на дерево. Я слышу: "Горит... Горит... Горит..." Одно слово...

...Возвращаемся в деревню. Вместо хат - черные головешки. Там, где жили наши соседи, находим гребешок. Я узнаю этот гребешок, соседская девочка, ее звали Анютка, меня им расчесывала. Мама не может мне ответить: где она и где ее мама? Почему они не возвращаются? Моя мама держится за сердце. А я помню, как Анютка приносила мне от дядей, которые весело купались в речке, длинные узкие конфеты. Такие длинные, как карандаши... Очень вкусные, мы таких не знали..."

Миша Майоров, 5 лет:

"Грузим на телегу узлы, меня усаживают на них. Куда-то едем. Потом возвращаемся... У нас в доме - немцы! Они похожи на наших солдат, только в другой форме и веселые. Мы с бабушкой и мамой теперь живем за печкой, а дедушка - в сарае... Один раз отодвигаю занавеску: в углу возле окна сидит немец в наушниках и крутит ручки рации, слышна музыка, потом четко по-русски... Другой немец в это время намазывал масло на хлеб, увидел меня и махнул ножом возле самого моего носа, я прячусь за занавеску и больше уже не вылезаю из-за печки.

По улице мимо нашего дома ведут человека в горелой гимнастерке, босиком, со связанными проволокой руками. Человек весь черный... Потом я видел его повешенным возле сельсовета. Говорили, что это наш летчик. Ночью он мне приснился. Во сне он висел у нас во дворе...

Все помнится в черном цвете: черные танки, черные мотоциклы, немецкие солдаты в черной форме. Я не уверен, что все это было на самом деле только черным, но я так запомнил. Черно-белая пленка...

...Меня закутывают во что-то и мы прячемся в болоте. Весь день и всю ночь. Ночь холодная. Кричат страшным голосом незнакомые птицы. Страх! А если нас увидят или услышат немецкие овчарки? Иногда долетал их хриплый лай. Наутро - домой! Я хочу домой! Все хотят домой, в тепло! Но дома уже нет, только груда дымящихся головешек. Обгоревшее место... После большого костра..."

Ульяна Манько, 30 лет:

"Меня, беременную, и моих двух детей, Татьяну - 5 лет и Марию - 2 лет, в один из февральских дней 1944 г. с многими другими односельчанами немцы погнали в концлагерь, находившийся близ поселка Дерть. В пути нас не кормили, мои дети плакали от голода, и я хотела в поле собрать несколько картофелин. Увидев, что я собираю мерзлую картошку, немецкий солдат подбежал ко мне и стал ногами бить в поясницу. Я потеряла сознание, и вскоре у меня начались роды. Новорожденный на вторые сутки умер, а меня, больную, истерзанную, погнали дальше в лагерь.

В лагере мы жили под открытым небом, спали прямо на снегу. Мои дети страдали от холода и еще больше от голода. Горячей пищи нам не давали, а изредка через проволоку бросали хлеб. Но желающих получить кусок хлеба было слишком много, и мне, больной и немощной, лишь два раза удалось таким образом заполучить небольшие ломтики хлеба. Однажды я хотела собрать веток, чтобы развести костер и обогреть своих детей. Но немец не дал мне этого сделать и избил меня палкой.

Так я мучилась со своими детьми в концлагере. Вскоре у моих детей опухли ноги и руки. Они кричали и плакали: "Мама, холодно! Мама, кушать!" Но я ничего не могла сделать для моих девочек. На пятый день в жизни в лагере от голода умерла моя дочь Мария, а на следующий день умерла и Татьяна".

Женя Селеня, 5 лет:

"Из деревни Кабаки прибежала мамина сестра - тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в их деревню приехали немцы, собрали активистов и вывели за околицу, там расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат сельского Совета. Старый коммунист.

До сих ор помню слова тети Кати: "Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала. Они белые-белые".

Она жила у нас два дня. И все дни рассказывала... Повторяла... За эти два дня у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей, обнимала ее и плакала, я гладил ее по голове. Боялся.

Я боялся, что мама тоже станет белая..."

Абдулин М.:

"В центре деревни, как и в любой, стоит журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Мы поспешили к колодцу с надеждой глотнуть свежей и прохладной воды... Опускаем деревянную бадью вниз. Бадья ударяется о что-то непонятное, но не о водную поверхность, словно колодец высох. Вытаскиваем бадейку и видим на ней кровь... Все ясно, в колодец немцы сбросили трупы...

Неподалеку от колодца опять видны трупы совершенно обнаженных женщин и даже малолетних девочек. Мы накрыли их своими плащ-палатками и пошли, совершенно подавленные, дальше...

Наконец мы оказались на окраине деревни и подумали, что все уже позади. Но самое страшное мы увидели только тут. Вот они - все жители от мала до велика лежат рядом с дорогой. Пехотинцы, обнажив свои головы, медленно двигаются мимо нескольких сотен расстрелянных женщин, стариков, детей. Нам тяжело и стыдно. Я плачу навзрыд, задыхаясь от злости и ярости".

Леня Хосеневич, 5 лет:

"Все время хочется есть. Ходим с Женей в рожь, она растет прямо за домами. Растираем колоски и жуем зернышки. А поле уже немецкое... и колоски немецкие... Увидели легковой автомобиль, удираем. Буквально из нашей калитки меня выдергивает офицер в зеленой форме с блестящими погонами и то ли бьет стеком,  то ли ремнем стегает. От страха окаменел - боли не чувствую. Вдруг вижу бабушку: "Паночек, миленький, отдай внука. Богом прошу, отдай!" Бабушка - перед офицером на коленях. Офицер уходит, я лежу в песке. Бабушка на руках несет меня в дом. Я с трудом шевелю губами. После этого долго болею."

Нина Ярошевич, 9 лет:

"Первые немцы въехали в деревню на больших машинах, украшенных березовыми ветками. Так у нас, когда свадьбу играли, украшали. Наломают-наломают березовых веток... Мы разглядывали их через плетень, тогда заборов не было, а плетни. Из лозы. Присматривались... На обыкновенных людей вроде похожи... Я хотела увидеть, какие у них головы? Почему-то у меня было такое представление, что у них нечеловеческие головы... Уже ходили слухи, что они убивают. Жгут. А они едут, смеются. Довольные, загорелые. Утром делали физзарядку во дворе школы. Обливались холодной водой. Закатают рукава, сядут на мотоциклы - и поехали.

За несколько дней за деревней возле молокозавода вырыли большую яму, и каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там стрелять, даже петухи перестают петь, прячутся. Едем мы с отцом под вечер на подводе, он придержал коня недалеко от той ямы. "Пойду, - говорит, - погляжу". Там и его двоюродную сестру расстреляли. Он идет, а я за ним.

Вдруг отец поворачивается, закрывает от меня яму: "Вернись. Тебе дальше нельзя". Я только увидела, когда переступала ручей, что вода в нем красная... И как вороны поднялись. Их было так много, что я закричала...

В Слуцке в парке повесили две партизанские семьи. Стояли большие морозы, повешенные были такие замерзшие, что когда их качало ветром, они звенели. Звенели, как замерзшие деревья в лесу..."

Нина Рачицкая, 7 лет:

"Помню, как немцы приехали на мотоциклах... У каждого было ведро, и они тарахтели этими ведрами. А мы спрятались... У меня еще было два маленьких братика - четыре и два года. Мы с ними спрятались под кровать и весь день просидели там.

Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя. Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы - в другой. Братик, самый маленький у нас, простыл и сильно кашлял. У него была большая температура, он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам, то он его "пуф-пуф" - и показывает на свой пистолет...

Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили кипятком на кухне, облили за то, что просил есть. А он был такой голодный, что просил маму: "Давай сварим моего утенка". Утенок у него был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с ним...

Перед своим отступлением немцы подожгли наш дом. Мама стояла, смотрела на огонь, и у нее ни слезинки на лице. А мы втроем бегали и кричали: "Домик, не гори! Домик, не гори! Вынести из дома ничего не успели, я только схватила свой букварь. Всю войну я спасала его, берегла. Спала с ним, он у меня всегда под подушкой. Очень хотела учиться."

Саша Суетин, 4 года:

"Помню только маму... Мама всегда в белом халате. Отец - офицер, мама работала в госпитале. Это потом уже старший брат мне рассказал. А я помню только белый мамин халат...

Мама не пришла... К тому, что папа часто не приходил, я привык, а мама раньше возвращалась домой всегда. Мы с братом одни сидим несколько дней в квартире, никуда не выходим: а вдруг появится мама? Стучат чужие люди, одевают и куда-то ведут нас...

Мы оказываемся в каком-то длинном то ли доме, то ли сарае, на нарах. Все время хочется есть, я сосу пуговицы на рубашке, они похожи на леденцы, которые привозил из командировки отец. Жду маму...

Какой-то мужчина запихивает нас с братом в угол нар, накрывает одеялом, забрасывает тряпками. Начинаю плакать, он гладит меня по голове. Я успокаиваюсь.

И так повторяется каждый день. Но однажды мне надоедает долго сидеть под одеялом. Начинаю тихо, а потом громко плакать. Кто-то сбрасывает с меня и брата тряпки, стягивает одеяло. Открываю глаза - возле нас стоит женщина в белом халате: "Мама!" - ползу к ней. Она тоже гладит меня. Сначала по голове... потом по руке... Затем берет что-то из металлической коробочки... Вдруг! - острая боль в руке. У меня под кожей иголка. Не успеваю накричаться, как теряю сознание...

Дальше ничего не помню: кто и как нас спасал в немецком концлагере? У детей там брали кровь для раненных немецких солдат. Дети все умирали..."

Галя Деменчук, 4 года:

"...Начались тяжелые годы оккупации. Прошла полуголодная армия румын, сразу заставили всех молиться и говорить по-румынски. Мы от них прятались как мухи в щелки. Со дворов брали все: свиней, кур, гусей. Не трогали только коров.

Потом в нашем селе появились немцы. Вычищенные, вышколенные. Всю молодежь угоняли в Германию, но в нашем селе никого не взяли. Не оказалось подонков, которые бы предали своих. А может, к нам просто Бог был милостив?"

Ширнова П., г.Унгены (Молдавия):

"Был такой случай на станции Виры, куда нас, попавших в облаву, согнали. Одну женщину-инвалида (она не двигалась) привез ее брат на тачке к коменданту, чтобы ее дочку не увозили в Германию, потому что за больной мамой некому ухаживать. Комендант выслушал переводчицу и переспросил: это за ней некому ухаживать? Сидя в кресле, поднял автомат и расстрелял несчастную. А потом продолжил: "Вот и не надо больше ухаживать. А дочь должна работать на великую Германию".

Новикова Вера, 13 лет:

"Двоюродную сестру повесили... Муж ее был командиром партизанского отряда, а она беременная. Кто-то немцам донес, они приехали. Выгнали всех на площадь. Скомандовали, чтобы никто не плакал. Возле сельсовета росло высокое дерево, они подогнали коня. Сестра стоит на санях... У нее - коса длинная... Накинули петлю, она вынула из нее косу. Сани с конем дернули, и она завертелась... Бабы закричали... Кричали без слез, кричали одним голосом. Плакать не разрешали. Кричать - кричи, но не плачь - не жалей. Подходят и убивают того, кто плачет. Подростки шестнадцать-семнадцать лет, их постреляли. Они плакали."

Александрович Люба, 11 лет:

"...Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... Собрали всех детей, нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны - боялись партизанских мин. Мы шли впереди, а они за нами ехали. Если надо было, например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к колодцу нас. Так мы шли километров пятнадцать. Мальчишки не так боялись, а девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Не убежишь... Помню, что мы шли босиком, а еще только начиналась весна.

Помню, немцы ходили по хатам... Собрали тех, у кого дети ушли в партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали: смотрите. В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он висел на веревочке, как ребенок..."

Матюшкова Валя, 5 лет:

"...помню себя в детприемнике, он был окружен проволокой. Охраняли нас немецкие солдаты и немецкие овчарки. Там были и такие дети, что не умели еще ходить, а ползали. Когда они хотели есть, они лизали пол... Ели грязь... Они быстро умирали. Кормили плохо, давали какой-то хлеб, от него так распухал язык, что мы не могли даже говорить. Думали только о еде.

Из детприемника перевезли в детдом, детдом находился напротив мединститута, а там был немецкий госпиталь. Помню низкие окна, тяжелые ставни, которые закрывали на ночь.

Тут кормили хорошо, я поправилась. Меня очень любила женщина, которая там убирала. Она жалела всех, а меня особенно. Когда приходили к нам брать кровь, все прятались: "Врачи идут...", - она засовывала меня в какой-нибудь угол. Другие лезли под кровати, их оттуда вытаскивали. Выманивали. То кусочек хлеба дадут, то покажут детскую игрушку. Я запомнила красный мячик...

Помню: лежит маленький мальчик, у него ручка с кровати свисает, а по ней кровь течет. А другие дети плачут... Через две-три недели дети менялись. Одних куда-то увозили, они уже все были бледные, слабые, а других привозили. Откармливали.

Немецкие врачи считали, что кровь детей до пяти лет помогает скорейшему выздоровлению раненых. Обладает омолаживающим эффектом. Это я узнала потом... конечно, потом...

А тогда ... Мне хотелось получить красивую игрушку. Красный мячик."

Ампилогов Володя, 10 лет:

"Играли мы во дворе с мальчишками в "палочки-стукалочки". Въехала большая машина, из нее выскочили немецкие солдаты, стали нас ловить и бросать в кузов под брезент. Привезли на вокзал, машина задом подошла к вагону, и нас, как мешки, побросали туда. На солому.

Вагон набили так, что первое время мы могли только стоять. Взрослых не было, одни дети и подростки. Два дня и две ночи нас везли с закрытыми дверьми, ничего не видели, слышали только, как колеса стучат по рельсам. Днем еще как-то свет пробивался через щели, а ночью становилось так страшно, что все плакали: нас куда-то далеко везут, а наши родители не знают, где мы. На третий день открылась дверь, и солдат бросил в вагон несколько буханок хлеба. Кто был ближе, успел схватить, и в одну секунду этот хлеб проглотили. Я был в противоположной стороне от двери и хлеба не видел, только мне показалось, что на минуту почувствовал его запах, когда услышал крик: "Хлеб!" Один его запах.

...Состав начали бомбить... В моем вагоне сорвало крышу. Я был не один, а с дружком Гришкой, ему, как и мне, десять лет, до войны мы учились в одном классе. С первых минут, как нас стали бомбить, мы держались друг за дружку, чтобы не потеряться. Когда сорвало крышу, решили вылезь из вагона через верх и бежать. Бежать! Нам уже было ясно - везут на запад. В Германию.

В лесу было темно... всю ночь шли, под утро прибились к кокой-то деревне, но деревни не было, вместо домов... Это я в первый раз видел: стояли одни черные печи. Стелился туман... Мы шли, как по кладбищу... Среди черных памятников... Искали что-нибудь поесть, печи стояли пустые и холодные. Двинулись дальше. К вечеру опять наткнулись на потухшее пожарище и пустые печи... Шли и шли... Гриша вдруг упал и умер, у него остановилось сердце. Всю ночь я просидел над ним, ждал утра. Утром вырыл руками ямочку в песке и похоронил Гришу.

Иду, и от голода кружится голова. Вдруг слышу: "Стой! Мальчик, куда идешь?" Я спросил: "Кто вы такие?" Они говорят: "Мы - свои. Партизаны". От них я узнал, что нахожусь в Витебской области, попал в Алексеевскую партизанскую бригаду...

... В конце сорок третьего... В деревне Старые Челнышки Бешенковичского района меня эсэсовцы словили... Били шомполами. Били ногами в кованых сапогах. Сапоги каменные... После пыток вытащили на улицу и облили водой. Это было зимой, я покрылся ледяной кровавой коркой. До меня не доходило, что за стук я слышу над собой. Сооружали виселицу. Я увидел ее, когда меня подняли и поставили на колодку. Последнее, что запомнил? Запах свежего дерева... Живой запах...

Петля затянулась, но ее успели сорвать... В засаде сидели партизаны. Когда ко мне вернулось сознание, я узнал нашего врача. "Еще две секунды - и все, я бы тебя не спас, - сказал он. - А так ты счастливый, сынок, потому что живой".

В отряд меня несли на руках, все во мне было отбито от пяток до макушки. Было так больно, что я думал? буду ли я расти?"

Байкачев Вася, 12 лет:

"...Около погреба стояли три лошади, на которых сидели немцы и полицаи. Один полицай слез с лошади, набросил ремень мне на шею и привязал к седлу. Мать стала просить: "Дайте я его покормлю". Она полезла в погреб за лепешкой из мерзлой картошки, а они стеганули лошадей и пошли сразу рысью. И волокли меня так километров пять до поселка Веселый.

На первом допросе фашистский офицер задавал простые вопросы: твоя фамилия, твое имя, год рождения... Кто отец и мать? Переводчиком был молодой полицай. В конце допроса он сказал: "Сейчас ты пойдешь и уберешь комнату для пыток. Посмотри хорошенько там на скамейку..." Дали ведро с водой, веник, тряпку и повели...

Там я увидел страшную картину: посреди комнаты стояла широкая скамейка с прибитыми к ней ремнями. Три ремня - привязать человека за шею, за поясницу и  за ноги. В углу стояли толстые березовые палки и ведро с водой, вода была красная. На полу лужи крови... Мочи... И кала...

Я носил и носил воду. Тряпка, которой мыл, все равно была красная.

Утром офицер позвал меня: "Где оружие? С кем из подпольщиков держишь связь? Какие получал задания? - вопросы сыпались один за другим.

Я отговаривался, что ничего не знаю, еще малый, а на поле собирал не оружие, а мерзлую картошку. "В погреб его", - приказа офицер солдату.

Меня спустили в погреб с холодной водой. Перед этим показали партизана, которого только что вытащили оттуда. Он не выдержал пытку и утонул... А сейчас лежал на улице...

Воды было по горло... Я чувствовал, как бьется мое сердце и кровь в венах, как кровь согревает воду вокруг моего тела. Боялся: не потерять бы сознание. Не захлебнуться бы. Не утонуть.

Следующий допрос: ствол пистолета наставлен в мое ухо, выстрел - треснула сухая половица. Выстрелили в пол! Удар палкой по шейному позвонку, падаю... Надо мной кто-то стоит большой и тяжелый, от него пахнет колбасой и самогонкой. Меня тошнит, а рвать нечем. Слышу: "Сейчас вылижешь языком то, что от тебя на полу... Языком, понял... Понял, красный детеныш?!"

В камере не засыпал, а терял сознание от боли."

Горбачева Надя, 7 лет:

"...Наехали большие немецкие машины, выгнали всех из хат. Выстроили и считают: "Айн, цвай, драй..." Мама девятая, а десятого на расстрел. Нашего соседа... Мама держала на руках братика, так он у нее из рук и выпал.

...Сестра в тот день дежурила по брату, а я полола на огороде. В картошке нагнусь, меня не видно, знаете, в детстве все кажется большим и высоким. Когда заметила самолет, он уже кружился надо мной, я увидела совершенно отчетливо летчика. Его молодое лицо. Коротенькая автоматная очередь - бах-бах! Самолет второй раз разворачивается... Он не стремился меня убить, он развлекался. Уже тогда, детским умом я это поняла. А на мне даже косыночки нет, нечем прикрыться...

Ну что это? Как объяснить? Интересно: жив ли этот летчик? И что он вспоминает?"

Мажарова Зоя, 12 лет:

"Я запомнила город Магдебург... Там нас постригли наголо и обмазали тело белым раствором. Для профилактики. Тело огнем от этого раствора, от этой жидкости горело. Кожа слазила. Не дай Бог! Я не хотела жить... Мне уже никого не было жалко: ни себя, ни маму с папой. А поднимешь глаза - кругом они стоят. С овчарками. У овчарок глаза страшные. Собака никогда человеку прямо в глаза не смотрит, отводит глаза, а эти смотрели. Смотрели нам прямо в глаза. Я не хотела жить...

Все время ходили голодные. Я не запоминала, где была, куда везли. Названия, имена... От голода жили, как во сне...

Помню, что тягала какие-то ящики на патронно-пороховой фабрике. Там все пахло спичками. Запах дыма... Дыма нет, а дымом пахнет...

Помню, что доила коров у какого-то Бауэра. Колола дрова...По двенадцать часов в сутки...

Кормили нас картофельными очистками, турнепсом и давали чай с сахарином. Чай у меня отбирала моя напарница. Украинская девушка. Она была старше меня... сильная... Говорила: "Я должна выжить. У меня мама осталась дома одна."

Попала в Бухенвальд... Там мы разгружали машины с мертвыми и укладывали их в штабеля, укладывали слоями - слой мертвых, слой просмоленных шпал. Один слой, второй слой... И так с утра до ночи, мы готовили костры. Костры из... ну, ясное дело... из трупов. Среди мертвых попадались еще живые, и они хотели что-то нам сказать. Какие-то слова. А нам нельзя было возле них останавливаться...

Осенью... Я дожила до осени. Каким чудом? Я не знаю... Нас утром погнали на работу в поле. Собирали морковку, срезали капусту - я любила эту работу. Я уже давно не выходила в поле, не видела ничего зеленого. В лагере не видно неба, не видно земли из-за дыма. Труба высокая, черная. День и ночь из нее валил дым... В поле я увидела желтый цветочек, а я уже забыла, как цветы растут. Я погладила цветочек... И другие женщины его погладили. Мы знали, что сюда привозят пепел из нашего крематория, а у каждого кто-то погиб. У кого сестра, у кого  мама... А у меня Машенька..."

"За что сражались советские люди", А.Дюков
"Нюрнбергский процесс", сборник материалов, т.5
"Я из огненной деревни", А.Адамович, Я.Брыль, В.Колесник
"Последние свидетели", С.Алексиевич
"Черная книга", под редакцией В.Гроссмана, И.Эренбурга