Если вы, взрослые, решите начать войну,
поубивайте сначала всех детей...
потому что после неё невозможно
остаться нормальным человеком
Александр Гельман
Закончила недавно читать книгу детских воспоминаний о войне. Осталась под большим впечатлением. Хочу поделиться с вами выдержками из неё: почитайте обязательно, очень интересно... местами просто плакать хочется... Что вынесли эти дети! ... Сколько горя испытали их маленькие сердечки! Сколько ужасов увидели их глаза! А ведь надо было не только выживать, но еще и учиться, и очень - очень много работать!
ТАМАРА ТЕТЕРИНА (на начало войны 11 лет)
***
Оглядываясь назад, вспоминаю, что самым страшным для нас был 43-й год, когда местные власти (Татария) перестали отоваривать хлебные карточки на нас - "иждивенцев". По 600 граммов хлеба давали только работающим на заводе по спискам. Как и чем выжили - один Бог знает! Самый младший, Боря - ему было 2 годика, почему-то хлеб называл "выги". Помню, худой, маленький просит у меня хлеба, я говорю: "Нет у меня выги". Он ручонки разведет и повторяет: "Нет выги, нет выги..." Он не плакал и не просил больше одного раза, будто все понимал. Как же он, малыш, терпел! Сердце сжималось, глядя на него.
Голод 43-го был особенно жестоким! Рабочие завода, которые буквально спали на рабочем месте, не покидая территории, писали в Казань о том, что на детей не дают хлеба. Приезжала комиссия и уезжала с тушами баранов. Если писали в Москву Калинину, письма стараниями начальника почты оказывались на столе директора местного завода. И только когда Сергей Сергеевич Громов, директор Вознесенского завода, опустил письмо от рабочих в почтовый ящик в Москве, все изменилось! Выехала комиссия, был суд и решение - "25 лет лишения свободы или - передовая". Трое осужденных - директор завода, начальник снабжения и почтовый цензор выбрали передовую, а запасы продовольствия у них были конфискованы. Мы ожили, на детей стали давать не только хлеб, но какой-то черный сладкий рулет. А кроме хлебных карточек каждому ребенку талон - порция похлебки в рабочей столовой. С нами в очереди за похлебкой теперь стояли две дочки одного из осужденных. И в школе стали давать по четвертинке ломтика хлеба, совсем тоненького. Я и брат не ели, несли домой младшим...
***
В конце 44-го освободили наше Вознесенье, и мы вернулись домой, отца направили восстанавливать судоремонтный завод. Вернулись на пепелище, ни одного жилого дома, только руины среди печных труб. При отступлении немцы полностью сожгли наш старинный городок, где когда-то по приказу Петра Первого поселились на Онеге лоцманы.
Нам предложили военную землянку в лесу, с печкой. Но мы так умоляли родителей остаться на дебаркадере. А в ту землянку заселилась многодетная семья Горденовых. Я помню дощечку у входа - "Землянка разминирована". Но когда затопили печку, тогда всё и произошло - снаряд был спрятан в дымоходе. Вся семья Горденовых погибла. Это могли быть мы...
ВИКТОР ГЕХТ (на начало войны было 8 лет)
***
В первый же день немецкой оккупации погиб мой дядя - первая жертва в Бучаче (Галиция). Он бежал на помощь соседям-полякам, у которых после обстрела загорелся дом. Успел добежать до калитки. Оказалось, он не имел права бежать. Осталось у него двое сирот.
Рядом с трагическим почему-то запомнилась сущая ерунда - мы для этих сирот пришли нарубить дрова. Отец рубил, а я собирал поленья. Вдруг во двор заходит немец, с ухмылкой собирает эти самые поленья и уносит на свою полевую кухню, которая недалеко стояла.
А потом к нам в дом пришли и сказали - освободить для тех, кто будет работать в имении пана Потоцкого. Сам пан уже уехал в Польшу, но хозяйство у него оставалось большое. Мы ушли к маминой подруге, спали на полу...
Это было только начало. Фашисты пришли и принесли свои законы.
***
В 42-м организовали гетто на окраине городка и пригнали к нам еврейские семьи из других городов и окрестностей. Сказать, что жили скученно - не то слово. Дети, старики, женщины, мужчины - все вместе. Сначала были хлебные карточки. Еду плохо помню, только суп - красная от свеклы жидкость, где плавает несколько фасолин. Обменять на продукты вещи было все труднее, потому что из гетто можно было выйти только утром. Еще до того, как всех евреев загнали в гетто и объявили о лишении всех прав, провели регистрацию. Если не будет бумажки - расстрел. Целая система сортировки была разработана. Сначала собрали еврейскую интеллигенцию, коммунистов, комсомольцев и вообще всех активистов, которые были опасны тем, что могли организовать сопротивление. Их расстреляли первыми. Из оставшихся отобрали крепких и работоспособных и отправили в рабочие лагеря. Семьи остались без отцов и старших детей, то есть без опоры. Женщины с детьми и старики, самые беззащитные, партиями расстреливались. А на малых детей даже не тратились, часто они закапывались вместе с мертвыми взрослыми. Отдельно были расстреляны дети до 14 лет. Позже стали вывозить в Белжец - там появились газовые камеры. Причем каждый раз говорили - это просто "переселение".... Потом начались так называемые акции уничтожения. Съезжались полицейские со всей Тернопольской области и начинались облавы и в гетто, и в городе. Мне довелось дважды побывать в "схронах" - это скрытые комнаты. Ставили фальшстену, штукатурили, красили, и тайный ход где-то был. В первый раз я стал свидетелем трагедии. Нас набилось человек 30 в этот схрон. С нами был маленький ребенок, который вдруг проснулся и захныкал. Слышим за тонкой перегородкой крики, сапоги стучат, застрелили стариков, которые уже подняться не могли. Тогда мне казалось, что за стеной слышно, как мы дышим. Все хорошо понимали, что ребенок может нас выдать, но никто ничего матери не сказал. Она сама положила подушку на голову ребенка. Что она могла, несчастная, чувствовать! В жертву его принесла, чтобы нас не расстреливали! Я помню, как все смотрели на мать, на ее мертвого ребенка и плакали. Забыть это невозможно! Никогда!
***
Смерть была вокруг нас. Выжить среди "акций истребления" было очень непросто. И то, что я выжил, считаю чудом! Мне было 10 лет, и я мучил своими вопросами взрослых: " Почему нам ходить по тротуарам нельзя, а другим можно?", "Почему нам ходить по тротуарам нельзя, а другим можно?", "Почему мы живем за колючей проволокой, а другие ходят где хотят?", "Почему нас убивают?", "Почему нам все нельзя...". И взрослый горький ответ всегда был один: "Потому, что мы евреи"...
Накануне третьей "акции" я лишился мамы. Она ушла в поисках еды и как будто чувствовала, что может не вернуться. Слезы были в ее глазах, когда она обнимала меня. Мы с отцом прождали ее всю ночь, а наутро узнали, что наша мама этой ночью умирала в тюрьме раненная в живот, она очень беспокоилась обо мне. Кто-то из знакомых украинцев отцу рассказал: темнело, когда она возвращалась в гетто, ее окликнул полицай и выстрелили ей в живот, а потом ее доставили в тюрьму. Моей маме было 40 лет. Её звали Пепа Гехт.
З.С. КУЗНЕЦОВА (на начало войны было 5 лет)
***
Я родилась и жила в Калужской области. Первое, что запомнила, - бледное лицо отца, стоящего у радио. У нас была "черная тарелка". Он подошел к бабушке и как-то горько сказал: "Мама, началась война!" И через несколько дней его с нами уже не было. Мы остались одни - мама, бабушка и нас двое детей. А спустя 3 месяца в октябре 41-го у нас в семье родился третий. Это был день, когда от бомбежки горел наш город, и мы не знали, увидим ли свою мать. Она прибежала к нам из роддома в тапочках и халате с живым свертком в руках, за 6 километров от дома. А мы с бабушкой сидели и плакали... Помню, что наш город и село часто бомбили, и мы бегали в окопы, и мама с младенцем на руках.
***
А сколько через нас прошло войск! Я могу так много и долго о них рассказывать. Я помню их всех! И Сашу из Куйбышева, который смеялся, держа меня на коленях: "Эх, хороша девка, война кончится, приеду и женюсь". Его убили. И капитана с бородкой, который постриг меня "по-городскому" и стрелял из пистолета по немецкому самолету, когда над нами шел воздушный бой. И тех солдат помню, которые кормили нас сухарями и сахаром, а мы ведь пили чай с солью. Постоянно голодные, мы воровали по-детству из бабкиных запасов. Это - "энзе", она нам объясняла. А бабка ни одного солдата не пропустила не обогрев! Кому портянки, кому варежки, кому шапку, кому две вареные картошки, кому супу нальет, и приговаривала: "Может, и моему сыночку кто поможет..."
***
И немцев помню! Правда, стояла они у нас недолго, но были всякие. Читали на стене наши газеты и хохотали, потому что стены нашей избы были оклеены газетами. Брали все, что им понравится, чуть не убили мать нашей учительницы. А ходил с ними и отбирал все, что хотел, предатель Афоня, который ушел вместе с ними при отступлении.
Помню, как отряд татар пошел к немцам сдаваться. Наша бабушка их отговаривала, а они сказали, что войну наши проиграли, и все равно ушли...
НАДЕЖДА ИВАНОВА (на начало войны было 10 лет)
***
До войны у нас была большая семья - мама, папа, бабуля и нас три девочки-школьницы. Жили мы в Выборгском районе Ленинграда, раньше он назывался Сталинским.... Мы жили в двухэтажном деревянном доме. И школа, и все дома вокруг были деревянными и красивыми, как мне тогда казалось. Каменными были только пожарка и магазин, где продавали керосин.
***
Хорошо помню, как меня снаряжали за хлебом, укутывали во все теплое и карточки надежно прятали, чтобы я их, не дай Бог, не потеряла. Я по своей детской карточке получала 125 граммов хлеба - это на целый день, столько же - Валя и мамина рабочая карточка - 250 граммов. Кроме хлеба, у нас давно ничего не было.
***
На завод наша мама уже ходить не могла от полного истощения, она вообще перестала ходить, бредила, никого не узнавала и 6 мая 42-го она умерла. Остались мы с Валей (старшей сестрой) вдвоем. Тогда жилищные конторы похоронными делами занимались. Но мы с Валей сами решили отвезти маму на тележке к папиной могиле на Богословское кладбище, песчаное, хорошее. Пришлось отдать мамины карточки и мои детские за то, чтобы маму закопали рядом с папой. Я запомнила - там большая береза стояла с отстреленной макушкой, и мы ее пометили еще зеленой краской...
***
Валю приняли на военный завод, ей исполнилось 16 лет, и выдали рабочие карточки. Не помню точно, но уже побольше, чем 250 граммов хлеба. Валя не хотела меня оставлять одну дома, тогда работа на военном заводе приравнивалась к армейской службе. И мы с Валей пошли в соседний детский дом, который готовился к эвакуации. Открылась ледовая "Дорога жизни" по Ладоге, и вышел приказ - детдома эвакуировать.
***
Привезли нас в Горький (теперь Нижний Новгород), в Пильнинский район, в детский дом № 1. Сначала мы учились. А на следующий год зимой нас несколько человек везли в санях, в каких-то больших шубах в Горький. Привезли в старинный особняк, помню кроватки с никелированными спинками. Помню воспитательницу, которая учила вышивать. Мы везде ходили строем и назывались уже воспитанниками ремесленного училища. Выдали нам маленькие бушлаты и ботинки - тепло было. Помощник мастера обучал нас слесарному делу. Мы делали лопаты для фронта. Нам давали железные заготовки. Инструменты у нас были самые простые: молоток, зубило, напильник и сверло, чтобы делать дырочку для гвоздя. Руки у нас были сбиты, все в болячках.
***
Помню, как однажды нас повели в столовую через дорогу, а мимо нас проехали сани, высоко нагруженные умершими людьми в разной гражданской одежде. Сани были не закрыты, только перевязаны, а за санями по снегу тащились распущенные женские волосы с запрокинутой головы. В столовой никто не мог есть. Помощник мастера отругал нас, но мы, ленинградцы, категорически заявили, что отказываемся от еды. Тогда он каждого из нас насильно заставил есть. Ну, мы кое-как поели...
БЕЛЛА РУДЫХ (на начало войны 4 года)
***
Я родилась в Харькове и была третьим старшим ребенком в семье. Харьковский машиностроительный завод, где работали мои родители, был срочно эвакуирован. Что я могу помнить? Первый ужас - это крик, плач, бег к поезду, темно, вагон и, наконец, рядом мама. К началу войны мне было неполных 4 года. А когда война кончилась я, минуя детство, в 8 лет сразу стала старушкой...
***
В пять лет я пережила сильное потрясение. Заболела сестренка. Сначала у нее была цинга. А за ней заболел воспалением легких братишка. Меня оставили дома в качестве няньки. Мама продолжала работать на заводе, а к нам приходила помогать соседская бабушка. Она кормила нас какой-то похлебкой, приносила хлеб, полученный по карточкам. Хорошо помню этот ноздреватый серый хлеб - треть буханки, которую надо было растянуть на целый день.
Так вот, через несколько дней наша Валя умерла. Когда мама пришла с работы, она ничем ей уже не могла помочь. Я знала, что детки эвакуированных умирали, видела похороны младенцев, но в смерть сестренки - моей подружки, никак не могла поверить. Скоро я уже стала понимать, что нам, эвакуированным, тяжелее выживать, чем местным.
Мама заказала детский гробик, а привезли почему-то большой. Я как раз в тот момент качала братишку и отмахивала от него мух. Помню, подошла ко мне соседка и говорит: "Не надо махать, он умер!" Потом подошла к двери и открыла ее настежь. С тех самых пор я совершенно не выношу открытых дверей. А в том большом гробу похоронили двух наших малышей. И осталось от нашей семьи в пять человек двое - мама да я.
В садик я больше не пошла, а с 6 лет начала зарабатывать себе на обед - помогала соседкам управиться с ребятишками, помыть посуду, что-то принести, и за это меня кормили.
ГОРЮНОВА ЕЛЕНА (на начало войны 9 лет)
***
Я родилась в Туле в 1932 году, и когда началась война, мне было уже 9 лет. Отец мой трагически погиб перед войной. Мама сильно заболела, и ее положили в больницу. А за мной приехала бабушка и увезла меня в Москву, потому что у мамы обнаружили туберкулез, и мне нельзя было с ней жить.
***
Помню, когда началась война, у нас в комнате появилась печка-"буржуйка". В голоде и холоде с ней было хорошо. И счастье, что у нас в доме была вода, хотя и не работало отопление. И в классе нам поставили "буржуйку", но все равно было очень холодно.
Во втором классе я потеряла свою подружку Люду, с которой сидели за одной партой. Забыть ее не могу до сих пор. Она жила в бывшем доме купца Хомякова, там сейчас ресторан "София" на Маяковке. В этот дом попала бомба, там все погибли и семья Люды тоже. На рассвете бомбили. Но Люда вместе с трехлетним братиком Вовочкой упали с четвертого этажа на первый вместе с железной кроватью, на которой спали, и остались живы. Их папа был на фронте, поэтому Люду с Вовочкой забрали в детский дом. Мы с ней так рыдали, когда расставались.
В 41-м бабушка пошла работать в госпиталь (теперь Институт им. Бурденко), с которым у меня тоже связано немало воспоминаний. Однажды меня ранило в руку осколком зажигательной бомбы. Я неправильно как-то ухватила ее щипцами, и она взорвалась. Кровь течет, кто-то руку мне держит вверх. И вот все ребятишки бегом с чердака в госпиталь, хорошо он был напротив. Их не пустили, а меня забрали, кровь остановили, рану обработали, и тут бабушка моя прибежала, за сердце держится, говорит: "Ой, мне сказали - "твоя Аленушка под бомбу попала..."
***
Я хорошо помню страшные октябрьские дни до этого Парада (парад на Красной Площади 7 ноября 1941 года), когда Москва вся бежала, бежала, а потом резко обезлюдела. В эти дни открыты были двери уже пустых магазинов, люди вынесли все, что смогли. Мы с бабушкой пришли в соседний магазин, там уже никого и ничего не было, а под ногами была рассыпанная грязная соль, ее затоптали. И бабушка стала ее собирать. Дома она ее промыла и просушила. И все повторяла: "Война, детка моя, война, немец на пороге". Это наше соленое богатство потом пригодилось - мы стали всем давать соль, а нам за это давали что-нибудь покушать.
***
Помню, как мы с бабушкой ездили в Дмитров менять на просо сшитые из одеяла сапожки. Потом мы шлифовали это просо, и у нас была вкусная пшенная каша. До сих пор вижу наши два камня, которыми я терла просо, чтобы удалить шкурки, а когда просеешь, то получается красивое пшено.
У меня вообще была потрясающая бабушка! Она кому-то шила и перешивала, и нам за это еду давали, чаще - картошку. Я быстро из всего вырастала, и бабушка шила мне из старого ватного одеяла обувь - бурки и варежки. Кто-то отдавал пальто, и бабушка мне его перелицовывал. Я была самой высокой в классе, и меня с семиклассниками посылали на заготовку дров. Мы всю войну ездили "на дрова" для школы. Батареи не топили, потому что не было угля. А в классах стояли "буржуйки" и мы их топили дровами, но они все равно остывали быстро. Мне давали короткую пилу одноручную, и я спиливала сучья и кустарник. Так что в 10 лет я научилась пилить...
***
Моя тетя и ее дочка-старшеклассница рыли окопы под Москвой. Мы, младшие, тоже старались не отставать. После школы ходили в госпиталь, помогали раненым писать письма. Раненые были очень тяжелые, это был нейрохирургический госпиталь. Писали под их диктовку. Но некоторые из них совсем не говорили, а кто-то совсем плохо говорил. Мы, конечно, и концерты давали - кто танцевал, кто пел, кто стихи читал. Девочки могли и полы помыть в коридорах, а мальчики ухаживали за садом, зимой снег убирали. Мы на все отзывались! Помню нам раздавали огромные белые медицинские носки для хирургии с огромными дырами на пальцах. И одна бабуля в больнице учила нас штопать, девочки брали носки домой как домашнюю работу...
ЮРИЙ ФРОЛОВ (на начало войны 7 лет)
***
Помню, как дома шли сборы. Ночью мы не спали, мама укладывала вещи - с утра надо быть на Казанском вокзале. Мы уезжали в эвакуацию. И вот ночью в темном небе я впервые увидел воздушный бой. Прямо над головой. Страха не помню. Помню, как сильно переживали взрослые, лучи прожекторов ПВО гонялись за немецким самолетом, а тот уходил от них. Я тоже "болел" за зенитчиков и уже тогда своим детским умом понял, что игры в войнушку закончились вместе с детством!
***
В Пензе наш эшелон встречали люди с повозками. Они "разбирали" эвакуированных. Помню, как к маме подошел пожилой мужчина. Они поговорили, и мы пошли к лошади. По дороге мама повторяла: "Видишь, сынок, мир не без добрых людей".
Жилье оказалось далеко от города. Хозяйка была радушна и сразу нас усадила за стол. Мы познакомились с тремя сыновьями-школярами. А наш хозяин оказался кузнецом. Подсобное хозяйство у них было крепкое. С первого же дня мы питались вместе, как одна большая семья.
***
А потом пришел вызов от папы. На фронт отца не взяли (...) И мы с мамой, попрощавшись с доброй семьей кузнеца, отправились на запад, под Рязань в Захарово, куда папа был назначен руководителем райфинотдела (...) Помню тревогу мамы. Она часто повторяла: "Ну вот, были эвакуированные, а теперь беженцы".
Однажды папа ушел на работу и сразу вернулся, сказал, что немцы заняли Михайлов, а это в 20 километрах от нас. Он приказал маме быстро собраться и идти дорогой на Рязань. Семье коммуниста нельзя оставаться. А ему самому надлежало выполнить приказ, сжечь документы, а секретные любым способом доставить в Рязань. Наш папа сказал "храни вас Господь", поцеловал и исчез.
Времени на сборы не было. Мама только бросила в мешок недопеченный хлеб, и мы выскочили из дома. Помню, мы прошли мост, и вдруг появился наш самолет. Он пролетел совсем низко, я видел летчика, который разбомбил этот мост. Я услышал свист падающей бомбы, видел летящие доски, бревна. Земля и вода накрыли нас. Нет, я испытал даже не страх, а настоящий ужас! Когда мы поднялись с земли, я сначала ничего не слышал, только видел испуганные мамины глаза. Потом она успокоила - не бойся, это чтобы не прошла немецкая техника.
***
Сколько раз за войну я испытал чувство ужаса, не посчитать, но бывало всякое. Было, что немец пристально разглядывал меня и поигрывал автоматом, а было наставлял автомат. Но в 7 лет мне казалось, что рядом мама и я защищен!
Помню, вошли в одну деревню и столкнулись с немцами. Сначала мы даже не поняли - на улице ни одного человека, даже собаки не лают, тишина гробовая. Выходим из-за угла дома, а в центре деревни, напротив церкви, две бронемашины и возле них три немца, прямо на нас глядят. Я хотел бежать. Но мама сказала, что бежать нельзя, надо идти очень спокойно, будто мы не беженцы, а здесь живем. Вероятно, это была немецкая разведка. Когда они развернулись и умчались в сторону города Михайлова, деревня ожила, залаяли собаки, и люди вышли на улицу. Одна старушка нас временно приютила...
Помню, как все ценное в домах люди прятали, закапывали. Стояли сумки наготове на случай побега. Мама тоже спешно замесила и посадила несколько буханок в печку. Но не успел испечься хлеб, как за окном появилась большая немецкая колонна. Первыми ехали мотоциклисты в белых маскировочных халатах с пулеметами в колясках. За ними большие крытые машины, на прицепах пушки зачехленные. Враг катил по рязанской земле в сторону города Каширы. Женщины, глядя в окно, причитали: "Господи, пронеси!" Вдруг колонна остановилась, и солдаты стали выпрыгивать из машин и бежать к домам. Женщин от окна, как ветром сдуло. Я стал кричать: "Мама, бежим!" А она вытаскивает из печки недопеченных хлеб и бросает в наволочку. В дверь уже бьют, кричат. Тут и мы выскочили через окно в огород. Видим - за домом немецкий офицер у автомобиля. Заметил нас, что-то сказал и поманил рукой. "Мама, пойдем к нему, а то застрелит". Мы прошли несколько шагов, но его кто-то позвал, и он скрылся за углом. Не чуя ног, мы развернулись и побежали...
***
Весной 43-го мы прибыли на новое место - в Княжное (...) Помню, когда мама уходила на работы, я оставался за няньку. Обычно Толя (новорожденный брат) спал в подвешенной люльке, пока я делал уроки. Когда он просыпался, я должен был его покормить из кружечки с гречневой кашей, которая стояла на плите. Помню, кормлю его, как учила мама, беру кашу в рот, пережевываю, возвращаю на ложечку, и только потом в ротик малышу. Горько и смешно вспоминать, но открытый ротик братца не всегда получал свою ложечку каши. Непроизвольно она оставалась в голодном желудке старшего брата.
***
Шел второй год войны. Зерно и картофель под строжайшим контролем сдавались государству - это мы, дети, знали. Отца я почти не видел. Со школой выходили в поле собирать колоски после уборки. Весной я ходил с лопатой на старое картофельное поле в поисках мерзлой картошки. Так и другие дети делали. Из нее готовили "ковырки" (оладьи).
Отдавая все фронту, приходилось жить в голоде. Бывало, что покупали куски хлеба у побирающихся...
РАИСА АЛЫМОВА (на начало войны еще даже не родилась)
***
Я родилась первой блокадной зимой 15 декабря 1941 года, и мне суждено было пережить всю блокаду. Моего отца призвали в самые первые дни войны. Он не провоевал и двух месяцев. Это первые серьезные потери. Так что я родилась уже сиротой, и мой отец меня не увидел, как и я его...
***
Помню один эпизод - это 45-й год. Я - пятилетняя с мамой и другими людьми стою на улице и смотрю на пленных немцев, которых колонной ведут мимо нас, даже оборванную полу шинели помню у одного из пленных. И вдруг какая-то сила во мне, в худющем ребенке, кидает на эту колонну, я вырываюсь из маминой руки и цепляюсь за какую-то шинель с криком: "Зачем моего папу убили?!!" Долго потом мама не могла меня успокоить...
***
"Ну как же ты со мной новорожденной жила, чем кормила?" - спрашивала я. И мама рассказывала: "Мы с тобой перебегали подальше от линии фронта, в уцелевшие от бомбежки и обстрелов дома. Кольцо блокады сужалось и пригородам очень сильно доставалось. Наберу снега, - говорила мама, - растоплю, тебе губы смочу, сделаю тюрю..."
А один раз, я знаю, ей счастье привалило: забежав в очередной дом, увидела на русской печке забытый узелок с сухарями. Наверное, хозяева торопились эвакуироваться...
Еще из маминых воспоминаний, когда она уже служила в ПВО. Однажды была бомбежка во время ее дежурства. "Бегу, - говорит, - к дому, думаю - все, тебя не найду, горит соседний дом. Прибегаю, стекла выбиты, кроватка завалена". Мама, уходя, затягивала кроватку покрывалом, и получалось, что я спала под навесом. Она говорит: "Я завал разгребла, а ты молчишь и на меня только глазами лупаешь. Я тебя в охапку и на улицу. Нашла еще один пустой дом. Главное - чтобы крыша была и окна целы. А печку растопить можно и мебелью..."
А однажды я чуть не осталась сиротой - пошла как-то мама поискать в брошенных квартирах таз, чтобы меня искупать. Встретила женщину, сказала, что ищет таз и не поможет ли она ей. И та повела ее - иди за мной, и все оглядывалась и манила ее, пока не завела в какой-то до, где мама за стеклянной дверью увидела человека в белом халате, а на столе ... такое, что поняла - бежать немедленно! И она так бежала! А когда выбежала во двор, ей встретился человек с метлой, который сказал, что ей повезло, оттуда никто не возвращается, и ей, такой молодой и полной, надо быть очень осторожной. Мама говорила, что отечность от голода он принял за полноту... О случаях блокадного людоедства не принято говорить, но это не является уже тайной...
КРИСТИНА ОЛЬХОВА (на начало войны было 9 лет)
***
Я родилась в Варшаве в 1930 году. Войну мы встретили втроем - мама, я и сестренка Людвика, которая была на год старше меня.
Самый первый день войны для нас начался с бомбежки посреди лета и солнца. Мы в это время жили на даче под Варшавой. Помню, что там было очень красиво, и лес, и речка. У нас закончились каникулы, надо домой возвращаться, в школу собираться...
И вдруг над нами самолеты, гул... Конечно, никто ничего не понял, от страха стали разбегаться и прятаться. И в тот же день в село въехали мотоциклисты. Они заняли первый этаж нашего большого дома, всех жильцов повыгоняли. Это был деревянный двухэтажный дом, где комнаты снимали дачники, и было много детей. Мы жили на втором этаже. Немцы шумно погуляли, напились, видимо отметили свое вторжение, и отправились к нам на этаж развлекаться. Малышей стали выкидывать в окна. Других маленьких детей расставили на ступеньках вдоль лестницы и стали по ним стрелять, как по мишеням. Когда увидели, что детей убивают, нас стали выпихивать в окна. Мы прыгали и бежали, а они стреляли. Женщины кричат! Местные жители стали ловить нас и в дома прятать...
***
В августе 44-го началось всем известное Варшавское восстание (...) Мы, подростки, стали помогать взрослым складывать стены из кирпичей и камней от домов разбитых, листовки разбрасывали, раненым помогали, для баррикад стулья и мелкую мебель таскали. Задания нам давали военные.
Помню, и связными были, и бутылки-зажигалки подносили. Мальчишки кидали их в окна немцам, но тут же открывалась стрельба. Были убитые дети, и скоро эти задания отменили. А потом уже все дома вокруг нас были взорваны. Помню, осколков боялись, одному мальчику ногу пришлось отнять. Больше всего мы боялись "Берты" (тяжелая самоходная многотонная пушка, самая крупная из всех самоходных артиллерийских установок). Говорили: "Берта" бьет, сейчас ударит" Она била огромными снарядами, это страшнее бомбежки. У нее звук сначала идет долгий. Ее за это прозвали "кровой", по-русски "коровой". Сносила все до основания, все этажи, такая страшная сила!
***
(...) А потом в подвал вошли немцы с автоматами и стали выгонять всех. На улице стояла уже большая колонна из наших, и мы встали в конце. По бокам немцы с собаками. И погнали нас через Варшаву, а домов нет, одни руины. Мы последними уходили. Можно сказать, Варшавы больше не было.
Мне трудно было идти с двумя палками для опоры. Дело в том, что нас однажды завалило, как раз после удара "Берты". На следующий день нас откопали, но я не могла пошевелить ногами, они до колена ничего не чувствовали, их массировали, но они плохо слушались. С маминой поддержкой я шла. Нельзя было не идти. Ослабевших, кто садился на землю, стреляли сразу, чтобы колонне не мешали. Привели нас в Прушков, это под Варшавой железнодорожная станция. Там было все обнесено колючей проволокой, с вышками. Загнали всю колонну в депо, закрыли ворота. У дверей поставили парашу. Когда она наполнялась, двое мужчин выносили в сопровождении солдат. Пока мы все находились вместе - дети, женщины, мужчины, в том числе военные. Кажется, через день или два пришли сортировать нас. Есть не давали, но мы и не хотели уже, привыкли к голоду. Помню, немец поднимает голову за подбородок, смотрит на меня и выносит решение, на глаз. Документов у нас нет. И вообще ничего у нас не было, в легких платьицах, и все! Худые, истощенные. Мы давно не мылись, не причесывались, вши просто сыпались. Когда меня отправили налево, мама тихо ко мне подтолкнула Людвику. Когда пришла мамина очередь, ей указали направо - там были взрослые и молодые. Вот тогда нас и разлучили! Навсегда, как оказалось. Когда их уводили, все так кричали, мы тоже маму звали, она крикнула нам : "Держитесь всегда за руки!" Увели их в барак, что дальше с ними стало, не знаем. А нас привели к "скотским" вагонам без крыши и повезли. Оказалось, в Бжузинку, это Освенцим-2 - немцы переименовали в Аушвиц.
***
Привезли нас, наголо обрили, пропустили через карантин и выдали одежду лагерную с нашивкой "п" - поляки, черная буква на красном треугольнике. И началось - все дети в обязательном порядке посещали "ревир" - медсанчасть. Мы просовывали руку в окошечко, и медсестра брала кровь. Перед этим обязательно измеряли температуру. У меня бывала она повышенная, тогда я не ходила. Если кто-то терял сознание и упал, его укладывают на топчан, и он потом должен сам очнуться. Если не пришел в себя, то потом в бараке мы его и не видели.
***
В декабре 44-го в лагере шум поднялся. Стали рушить крематории. Их было 8. Теперь мы знаем, что в день сжигалось до тысячи заключенных. Потом и нас стали перевозить в другой лагерь, как мы узнали потом - в Нойенгамме, это возле Гамбурга. Зима была очень холодная. У нас на ногах деревянные "шузы" на голые натертые ноги. И поверх платьев мы закутывались с головой в наши тонкие одеяла. Мои бедные ноги я все-таки отморозила. Кровь по ним и так плохо проходила. В вагон нас натолкали так много, что сначала мы только стояли. Но холодно было все равно. На этот раз вагон был с крышей! В дороге несколько человек поумирало - от холода ли, от голода или от того и другого. Помню, те, кто был постарше, умерших относили туда, где были щели и сильно дуло. Мы сидели на корточках на полу, на котором сена не было, только доски. Я так закоченела, что выйти сама уже не могла. Нас принимали заключенные в полосатых робах. А солдаты стояли подальше. Но сначала заключенные выносили мертвых - их считали, записывали. У немцев все под расчет! А потом и до нас дошла очередь. Заключенные помогали выходить, меня пришлось выносить. Тот мужчина, который меня нес, тихо спросил: "Откуда?" Я ответила: "Аушвиц". Немцы услышали и собаку спустили. Собака повалила нас, мы кубарем катимся в снег. Меня другой подхватил, потому встать не могла. А куда тот человек делся, не знаю.
НИНА ЛАГУТИНА (на начало войны 10 лет)
***
До войны мама была учетчицей - в деревне грамотный человек в цене, - после ухода мужиков ее поставили заведовать током. Мы за нее очень боялись, в голодное время опасно отвечать за зерно. Ведь ток с пшеницей - это фактически военно-стратегический объект. Без хлеба ни жить, ни воевать! А вокруг голодные деревни, потому что сдавать государству мы были обязаны даже то, чего не имели в хозяйстве, - это по разнарядке... Я могу назвать цифры - вот, например, в год с одного двора - молока 280 литров при жирности 3,8%. Если жирность меньше - 3,2%, то 320 литров. Чем меньше жирность, тем больше молока. Яиц 75 штук. Шерсти 7 кг. Если нет овец, то чем-то другим отдавали. Мяса 40 кг, а если у кого нет живого мяса во дворе, то должен его одолжить. Вот, помню, дядя Артем Гурчев сдает быка на мясо, а это центнер или больше, и мы все идем к нему записываться, а потом выплачиваем ему кто овощами, кто шерстью... Даже яблони все были переписаны. И телят, и ягнят всех посчитают, корова еще не отелилась - уполномоченный все запишет. Весной по 16 кг картошки - это два ведра - сдавали для быка производителя.
На один трудодень давали по 100 граммов ржи или пшеницы, и только в уборочную! Я помню, как я молола на ручной мельнице, которую сделал отец. Это два деревянных круга. На верхнем - отверстие, туда засыпалось зерно, а на внутренней поверхности каждого круга набиты осколки от чугунной сковородки. И вот так зерно мололось, ручкой крутишь, получается мука, вкусна-а-я...
На женских плечах колхозы держались, матери наши - вечные кормилицы, и детей надо накормить, и армию, и город... Это ж в войну частушки появились "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик".
***
В школу мы ходили с октября, а сентябрь работали. Наша учительница Мария Ивановна Кавешникова пройдет по домам, соберет нас, и мы идем лен топтать. Нам его везут к реке, свалят, где мелко, чтобы мы не утопли, а потом из этой соломы свясла наделаем для снопов. Начинался сенокос - мы со взрослыми ночью копнили, скирдовали граблями. Много всякой работы было. Наша мама и вязать успевала и шить. Мы ведь растем, обносились совсем. Сошьет нам по одному платьишку, в нем и ходишь, другого нет, постираешь и снова наденешь. Ведь ничего не было, и белья не было, ну совсем ничего!
Снег сошел, мы идем искать подножный корм, как и животные. Ели щавель конский, дикий лук, чеснок... Мама сварит щи из крапивы, забелит молоком, чугун картошки - по 3-4 на каждого и следит, чтобы у младших не брали или скажет: "Ну-ка поделись с Симой или Витей". Хлеба нет, и не каждый день лепешка. Кто нам выжить помогал, так это Манька-кормилица. Редкая у нас была корова. Белая, очень рогатая. Не любила в стаде ходить, по огородам я ее искала. Молоко давала жирное, по ведру утром, днем и вечером. И по двойне телят приносила. Мы на нее просто молились!
Лакомством у нас был разный жмых - из подсолнуха, льна, конопли. Как наши желудки выдерживали, непонятно. Счастьем было, когда созревал горох, мы туго подпоясывали свои платья и бежали на гороховое поле. Там за пазуху наберем стручков, в подсолнухах спрячемся среди васильков и поедаем этот самый сладкий на свете продукт.
***
В школу мы, как правило, ходили до морозов - не в чем было, ну и после морозов. Чернила делали из шелухи черных семечек и заливали прямо в отверстия на парте, куда чернильницы ставят, но чернилок не было. А наши чернила вместе с нами замерзали, в школе было холодно, и 4 класса сидели вместе...
ВИКТОР ШЕВЧЕНКО (на начало войны 7 лет)
***
Я сталинградский ребенок войны. Для меня это своего рода воинское звание. Август 42-го. Помню, я семилетний стою с мамой посреди комнаты. Мама больно держит меня за руку. Я вижу Володю, двоюродного брата, вцепившегося в свою маму - тетю Дашу. Она сестра моей мамы Полины. Наши отцы на работе, мы их в последнее время почти не видим. В доме никого больше нет. Наш деревянный дом, самый прекрасный дом на свете - наше убежище и крепость, сотрясается и вот-вот рухнет и придавит нас. Во время бомбежки, согласно инструкции, мы к окнам не подходим. Согласно той же инструкции, стекла заклеены крест-накрест бумажными лентами для большей сохранности. Мы прилипли к полу и слушаем грохот, свист и вой такой силы, как будто на нас рушится небо. Только оно, это небо, почему-то железное. Уже падали первые бомбы на Бекетовку, когда пришли две электрички сразу, и много было погибших. И самолет уже летал над самыми крышами и сбрасывал листовки. Но этот страшный налет поставил черную метку - мое детство закончилось!
На следующий день я, Володя и другие ребята разглядывали металлические бочки, прилетевшие с неба на наш город. Эти самые бочки были простреленными и пустыми, с кусками разного железа. Именно эта их особенность создавала такой свист и вой. Вместе с бомбами сбрасывали эти бочки для большего устрашения. Город наш стал неузнаваем. Развалины вместо улиц и кварталов. И черная копоть от догорающих домов.
Историки потом напишут, что это была самая трагическая бомбежка - до 40 тысяч погибших.
ЛЮДМИЛА ЛУКЬЯНОВА
***
Мое военное и послевоенное детство прошло в одном военном городке - Забайкальский военный округ. Отсюда мы, мальчишки и девчонки, под звуки "Славянки" с военным оркестром провожали наших солдат на фронт - все так, как показывают в фильмах о войне. Все мужское население из ближайших дворов и улиц было призвано на фронт. В нашем дворе остался только один мужик, и тот глухонемой. Наше поколение почти не знало слово "папа". И моего отца тоже отняла война. Ни в День Победы, ни позже на нашу улицу и прилегающие к ней не вернулся ни один солдат, ни живой, ни раненый. А День Победы у нас выдался солнечный! Только наши мамы в этот весенний праздничный день не просто плакали, а криком кричали от горя и от радости, что наконец-то закончилась долгая война. И все равно ждали, ждали сыновей, мужей, братьев, за ворота выходили. А чуда не было!
***
Очень хочу рассказать об одном безымянном танкисте. Был уже конец войны, год 45-й. И вот кто-то из наших мальчиков где-то услышал, что на "барахолке" появился обгоревший танкист. Мы собрались всем двором и помчались туда. Действительно, недалеко от входа, на маленькой тележке с колесиками неподвижно и прямо, как статуя, высился человек. Не подобрать глагола - не сидел, не стоял, а именно высился. И это притом, что ног у него не было, не было руки, а вместо второй - культя. По-сути, полчеловека, полтанкиста. На обожженном лице застывшая улыбка, которая на самом-то деле изуродованный рот. На нас глядел один широкооткрытый голубой глаз с разорванным веком. Другой глаз был закрыт. А на земле перед ним лежали вещмешок и шлем танкиста. Потрясенные люди клали рубли и копейки в шлем и отходили. Поскольку у нас никогда не было денег, мы приносили ему кусочки хлеба и клали в вещмешок. Самой страшной новостью для нас стало то, что, как нам сказали, он не может говорить...
Пробыл он на том месте недолго. Когда он исчез, мы стали приставать к взрослым. И взрослые нам сказали, что никто его не опознал, из госпиталя приехали и перевезли его в Дом инвалида...
Потом я все думала - да, он не мог говорить! Но как много он нам сказал! Эта молчаливая живая статуя кричала: "Смотрите и запомните - это война!"
БОРИС РОТЕНФЕЛЬД (на начало войны 4 года)
***
Я родился в Киеве в феврале 37-го в старом семиэтажном доме на улице Горького. В дни христианских и революционных праздников дворник, как рассказывала мама, обходил весь дом, поздравлял, и его одаривали пампушками, пирогами, деньгами...
Киев бомбили на рассвете. Потом пели:
ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ
***
Мое военное детство прошло в эвакуации. Воспоминания из сорок второго, сорок третьего...
Мама и Вава (так звали мою тетю Веру Николаевну) сразу же в Куйбышеве (ныне Самара) были направлены на шарикоподшипниковый завод. Дедя (это моя конструкция) вскоре получил две смежно-изолированные комнаты в доме Поволжского военного округа около Дома офицеров. (...) Все было более-менее нормально, у Деди был паек, у взрослых рабочие карточки, но потом Дедя получил вызов и уехал обратно в Москву. А следом уехала мама, получив вызов в ГИТИС, в институт театрального искусства. До моего рождения - в 1938 году, она училась в ИФЛИ, в известном институте философии, литературы и истории. Но если бы она не оставила учебу, ее все равно, как "чс" - члена семьи врага народа, отчислили бы, как выгнали тетю Ваву из танковой академии. Мама скрыла в анкете, что является "чс"...
И вот тут у нас начался настоящий голод. Ваву как "чс" уволили с завода после одного очень длинного допроса. Хорошо, что не посадили. Из страха они с бабушкой никому об увольнении не сообщили и не просили ничего у родных. Жили на то, что присылала мама, - на алименты моего отца, молодого философа, болевшего туберкулезом. Карточки были одна детская - моя и две иждивенческие - на тетю и бабушку. На них выдавали черный хлебушко.
***
Бабушку раздуло от голодной водянки. Вава приносила от столовой Дома офицеров картофельные очистки - их солдаты сваливали на помойку. Баба пекла это на сковородке на примусе, как пекут картошку. До сих пор помню ужасный запах и вкус горелой шелухи...
Питались мы также из помойного ведра соседей. Это были богатые люди. В бывшей комнате Деди поселился майор, у которого был патефон и одна пластинка. Я, прислонившись ухом к забитой двери, выучила Бетховена "Заздравную" и арию из оперетты "Сильва". В другой комнате обитала семья директора железнодорожной школы Рахили, которую почему-то Баба звала красивым именем "Фурия". У нее были две дочки.
Помню, однажды зимой жгучий голод пересилил обычную гордость, и меня послали на кухню за мусорным ведром. Его мы обычно опрокидывали над газетой и откладывали картофельные очистки, селедочные хребты с головкой, капустные листы, корки горелые. Бабушка варила из этого супчик.
Дело шло к ночи, я осторожно вошла на кухню. У помойного ведра на ящике сидели две огромные куклы. Их явно выкинули дети Фурии, Эмма и Алла. Куклы были с головами из папье-маше, тряпичные, с замусоленными руками и ногами. Носы почерневшие, облупленные.
У меня имелась своя кукла, но одноногая и твердая. Целлулоидная, привычная. Кроме того, у меня был конь. Я вырезала его из кусочка картона и единственным своим лиловым карандашом нарисовала ему глаз. Конь показался мне слишком плоским, ненастоящим. Дети ведь реалисты. И я обмотала его поперек живота тряпочкой, чтобы он получился потолще. Сверху веревочкой. Получилось все равно непохоже.
А тут настоящие огромные куклы сидели на ящике у помойного ведра. Я встала на коленки и начала им что-то шептать. Я прикрыла их подолом сарафанчика. Как будто они пришли ко мне в гости. Мы вступили в оживленный разговор. Не помню, сколько это все длилось, может быть, до утра. Я не посмела их взять домой. В кухню заглянула Фурия, и вскоре обе девочки явились за своими куклами...
***
Не было ни еды, ни во что одеться. Имелась одна длинная майка, которую я завязывала узлом внизу, получалось какое-то подобие купальника, был один сарафанчик. Вши глодали голодных. Тлел туберкулез. Но беганье босиком по талому снегу вплоть до нового снега закаляло тогдашних детей - или убивало...
***
Я родилась в Харькове и была третьим старшим ребенком в семье. Харьковский машиностроительный завод, где работали мои родители, был срочно эвакуирован. Что я могу помнить? Первый ужас - это крик, плач, бег к поезду, темно, вагон и, наконец, рядом мама. К началу войны мне было неполных 4 года. А когда война кончилась я, минуя детство, в 8 лет сразу стала старушкой...
***
В пять лет я пережила сильное потрясение. Заболела сестренка. Сначала у нее была цинга. А за ней заболел воспалением легких братишка. Меня оставили дома в качестве няньки. Мама продолжала работать на заводе, а к нам приходила помогать соседская бабушка. Она кормила нас какой-то похлебкой, приносила хлеб, полученный по карточкам. Хорошо помню этот ноздреватый серый хлеб - треть буханки, которую надо было растянуть на целый день.
Так вот, через несколько дней наша Валя умерла. Когда мама пришла с работы, она ничем ей уже не могла помочь. Я знала, что детки эвакуированных умирали, видела похороны младенцев, но в смерть сестренки - моей подружки, никак не могла поверить. Скоро я уже стала понимать, что нам, эвакуированным, тяжелее выживать, чем местным.
Мама заказала детский гробик, а привезли почему-то большой. Я как раз в тот момент качала братишку и отмахивала от него мух. Помню, подошла ко мне соседка и говорит: "Не надо махать, он умер!" Потом подошла к двери и открыла ее настежь. С тех самых пор я совершенно не выношу открытых дверей. А в том большом гробу похоронили двух наших малышей. И осталось от нашей семьи в пять человек двое - мама да я.
В садик я больше не пошла, а с 6 лет начала зарабатывать себе на обед - помогала соседкам управиться с ребятишками, помыть посуду, что-то принести, и за это меня кормили.
ГОРЮНОВА ЕЛЕНА (на начало войны 9 лет)
***
Я родилась в Туле в 1932 году, и когда началась война, мне было уже 9 лет. Отец мой трагически погиб перед войной. Мама сильно заболела, и ее положили в больницу. А за мной приехала бабушка и увезла меня в Москву, потому что у мамы обнаружили туберкулез, и мне нельзя было с ней жить.
***
Помню, когда началась война, у нас в комнате появилась печка-"буржуйка". В голоде и холоде с ней было хорошо. И счастье, что у нас в доме была вода, хотя и не работало отопление. И в классе нам поставили "буржуйку", но все равно было очень холодно.
Во втором классе я потеряла свою подружку Люду, с которой сидели за одной партой. Забыть ее не могу до сих пор. Она жила в бывшем доме купца Хомякова, там сейчас ресторан "София" на Маяковке. В этот дом попала бомба, там все погибли и семья Люды тоже. На рассвете бомбили. Но Люда вместе с трехлетним братиком Вовочкой упали с четвертого этажа на первый вместе с железной кроватью, на которой спали, и остались живы. Их папа был на фронте, поэтому Люду с Вовочкой забрали в детский дом. Мы с ней так рыдали, когда расставались.
В 41-м бабушка пошла работать в госпиталь (теперь Институт им. Бурденко), с которым у меня тоже связано немало воспоминаний. Однажды меня ранило в руку осколком зажигательной бомбы. Я неправильно как-то ухватила ее щипцами, и она взорвалась. Кровь течет, кто-то руку мне держит вверх. И вот все ребятишки бегом с чердака в госпиталь, хорошо он был напротив. Их не пустили, а меня забрали, кровь остановили, рану обработали, и тут бабушка моя прибежала, за сердце держится, говорит: "Ой, мне сказали - "твоя Аленушка под бомбу попала..."
***
Я хорошо помню страшные октябрьские дни до этого Парада (парад на Красной Площади 7 ноября 1941 года), когда Москва вся бежала, бежала, а потом резко обезлюдела. В эти дни открыты были двери уже пустых магазинов, люди вынесли все, что смогли. Мы с бабушкой пришли в соседний магазин, там уже никого и ничего не было, а под ногами была рассыпанная грязная соль, ее затоптали. И бабушка стала ее собирать. Дома она ее промыла и просушила. И все повторяла: "Война, детка моя, война, немец на пороге". Это наше соленое богатство потом пригодилось - мы стали всем давать соль, а нам за это давали что-нибудь покушать.
***
Помню, как мы с бабушкой ездили в Дмитров менять на просо сшитые из одеяла сапожки. Потом мы шлифовали это просо, и у нас была вкусная пшенная каша. До сих пор вижу наши два камня, которыми я терла просо, чтобы удалить шкурки, а когда просеешь, то получается красивое пшено.
У меня вообще была потрясающая бабушка! Она кому-то шила и перешивала, и нам за это еду давали, чаще - картошку. Я быстро из всего вырастала, и бабушка шила мне из старого ватного одеяла обувь - бурки и варежки. Кто-то отдавал пальто, и бабушка мне его перелицовывал. Я была самой высокой в классе, и меня с семиклассниками посылали на заготовку дров. Мы всю войну ездили "на дрова" для школы. Батареи не топили, потому что не было угля. А в классах стояли "буржуйки" и мы их топили дровами, но они все равно остывали быстро. Мне давали короткую пилу одноручную, и я спиливала сучья и кустарник. Так что в 10 лет я научилась пилить...
***
Моя тетя и ее дочка-старшеклассница рыли окопы под Москвой. Мы, младшие, тоже старались не отставать. После школы ходили в госпиталь, помогали раненым писать письма. Раненые были очень тяжелые, это был нейрохирургический госпиталь. Писали под их диктовку. Но некоторые из них совсем не говорили, а кто-то совсем плохо говорил. Мы, конечно, и концерты давали - кто танцевал, кто пел, кто стихи читал. Девочки могли и полы помыть в коридорах, а мальчики ухаживали за садом, зимой снег убирали. Мы на все отзывались! Помню нам раздавали огромные белые медицинские носки для хирургии с огромными дырами на пальцах. И одна бабуля в больнице учила нас штопать, девочки брали носки домой как домашнюю работу...
ЮРИЙ ФРОЛОВ (на начало войны 7 лет)
***
Помню, как дома шли сборы. Ночью мы не спали, мама укладывала вещи - с утра надо быть на Казанском вокзале. Мы уезжали в эвакуацию. И вот ночью в темном небе я впервые увидел воздушный бой. Прямо над головой. Страха не помню. Помню, как сильно переживали взрослые, лучи прожекторов ПВО гонялись за немецким самолетом, а тот уходил от них. Я тоже "болел" за зенитчиков и уже тогда своим детским умом понял, что игры в войнушку закончились вместе с детством!
***
В Пензе наш эшелон встречали люди с повозками. Они "разбирали" эвакуированных. Помню, как к маме подошел пожилой мужчина. Они поговорили, и мы пошли к лошади. По дороге мама повторяла: "Видишь, сынок, мир не без добрых людей".
Жилье оказалось далеко от города. Хозяйка была радушна и сразу нас усадила за стол. Мы познакомились с тремя сыновьями-школярами. А наш хозяин оказался кузнецом. Подсобное хозяйство у них было крепкое. С первого же дня мы питались вместе, как одна большая семья.
***
А потом пришел вызов от папы. На фронт отца не взяли (...) И мы с мамой, попрощавшись с доброй семьей кузнеца, отправились на запад, под Рязань в Захарово, куда папа был назначен руководителем райфинотдела (...) Помню тревогу мамы. Она часто повторяла: "Ну вот, были эвакуированные, а теперь беженцы".
Однажды папа ушел на работу и сразу вернулся, сказал, что немцы заняли Михайлов, а это в 20 километрах от нас. Он приказал маме быстро собраться и идти дорогой на Рязань. Семье коммуниста нельзя оставаться. А ему самому надлежало выполнить приказ, сжечь документы, а секретные любым способом доставить в Рязань. Наш папа сказал "храни вас Господь", поцеловал и исчез.
Времени на сборы не было. Мама только бросила в мешок недопеченный хлеб, и мы выскочили из дома. Помню, мы прошли мост, и вдруг появился наш самолет. Он пролетел совсем низко, я видел летчика, который разбомбил этот мост. Я услышал свист падающей бомбы, видел летящие доски, бревна. Земля и вода накрыли нас. Нет, я испытал даже не страх, а настоящий ужас! Когда мы поднялись с земли, я сначала ничего не слышал, только видел испуганные мамины глаза. Потом она успокоила - не бойся, это чтобы не прошла немецкая техника.
***
Сколько раз за войну я испытал чувство ужаса, не посчитать, но бывало всякое. Было, что немец пристально разглядывал меня и поигрывал автоматом, а было наставлял автомат. Но в 7 лет мне казалось, что рядом мама и я защищен!
Помню, вошли в одну деревню и столкнулись с немцами. Сначала мы даже не поняли - на улице ни одного человека, даже собаки не лают, тишина гробовая. Выходим из-за угла дома, а в центре деревни, напротив церкви, две бронемашины и возле них три немца, прямо на нас глядят. Я хотел бежать. Но мама сказала, что бежать нельзя, надо идти очень спокойно, будто мы не беженцы, а здесь живем. Вероятно, это была немецкая разведка. Когда они развернулись и умчались в сторону города Михайлова, деревня ожила, залаяли собаки, и люди вышли на улицу. Одна старушка нас временно приютила...
Помню, как все ценное в домах люди прятали, закапывали. Стояли сумки наготове на случай побега. Мама тоже спешно замесила и посадила несколько буханок в печку. Но не успел испечься хлеб, как за окном появилась большая немецкая колонна. Первыми ехали мотоциклисты в белых маскировочных халатах с пулеметами в колясках. За ними большие крытые машины, на прицепах пушки зачехленные. Враг катил по рязанской земле в сторону города Каширы. Женщины, глядя в окно, причитали: "Господи, пронеси!" Вдруг колонна остановилась, и солдаты стали выпрыгивать из машин и бежать к домам. Женщин от окна, как ветром сдуло. Я стал кричать: "Мама, бежим!" А она вытаскивает из печки недопеченных хлеб и бросает в наволочку. В дверь уже бьют, кричат. Тут и мы выскочили через окно в огород. Видим - за домом немецкий офицер у автомобиля. Заметил нас, что-то сказал и поманил рукой. "Мама, пойдем к нему, а то застрелит". Мы прошли несколько шагов, но его кто-то позвал, и он скрылся за углом. Не чуя ног, мы развернулись и побежали...
***
Весной 43-го мы прибыли на новое место - в Княжное (...) Помню, когда мама уходила на работы, я оставался за няньку. Обычно Толя (новорожденный брат) спал в подвешенной люльке, пока я делал уроки. Когда он просыпался, я должен был его покормить из кружечки с гречневой кашей, которая стояла на плите. Помню, кормлю его, как учила мама, беру кашу в рот, пережевываю, возвращаю на ложечку, и только потом в ротик малышу. Горько и смешно вспоминать, но открытый ротик братца не всегда получал свою ложечку каши. Непроизвольно она оставалась в голодном желудке старшего брата.
***
Шел второй год войны. Зерно и картофель под строжайшим контролем сдавались государству - это мы, дети, знали. Отца я почти не видел. Со школой выходили в поле собирать колоски после уборки. Весной я ходил с лопатой на старое картофельное поле в поисках мерзлой картошки. Так и другие дети делали. Из нее готовили "ковырки" (оладьи).
Отдавая все фронту, приходилось жить в голоде. Бывало, что покупали куски хлеба у побирающихся...
РАИСА АЛЫМОВА (на начало войны еще даже не родилась)
***
Я родилась первой блокадной зимой 15 декабря 1941 года, и мне суждено было пережить всю блокаду. Моего отца призвали в самые первые дни войны. Он не провоевал и двух месяцев. Это первые серьезные потери. Так что я родилась уже сиротой, и мой отец меня не увидел, как и я его...
***
Помню один эпизод - это 45-й год. Я - пятилетняя с мамой и другими людьми стою на улице и смотрю на пленных немцев, которых колонной ведут мимо нас, даже оборванную полу шинели помню у одного из пленных. И вдруг какая-то сила во мне, в худющем ребенке, кидает на эту колонну, я вырываюсь из маминой руки и цепляюсь за какую-то шинель с криком: "Зачем моего папу убили?!!" Долго потом мама не могла меня успокоить...
***
"Ну как же ты со мной новорожденной жила, чем кормила?" - спрашивала я. И мама рассказывала: "Мы с тобой перебегали подальше от линии фронта, в уцелевшие от бомбежки и обстрелов дома. Кольцо блокады сужалось и пригородам очень сильно доставалось. Наберу снега, - говорила мама, - растоплю, тебе губы смочу, сделаю тюрю..."
А один раз, я знаю, ей счастье привалило: забежав в очередной дом, увидела на русской печке забытый узелок с сухарями. Наверное, хозяева торопились эвакуироваться...
Еще из маминых воспоминаний, когда она уже служила в ПВО. Однажды была бомбежка во время ее дежурства. "Бегу, - говорит, - к дому, думаю - все, тебя не найду, горит соседний дом. Прибегаю, стекла выбиты, кроватка завалена". Мама, уходя, затягивала кроватку покрывалом, и получалось, что я спала под навесом. Она говорит: "Я завал разгребла, а ты молчишь и на меня только глазами лупаешь. Я тебя в охапку и на улицу. Нашла еще один пустой дом. Главное - чтобы крыша была и окна целы. А печку растопить можно и мебелью..."
А однажды я чуть не осталась сиротой - пошла как-то мама поискать в брошенных квартирах таз, чтобы меня искупать. Встретила женщину, сказала, что ищет таз и не поможет ли она ей. И та повела ее - иди за мной, и все оглядывалась и манила ее, пока не завела в какой-то до, где мама за стеклянной дверью увидела человека в белом халате, а на столе ... такое, что поняла - бежать немедленно! И она так бежала! А когда выбежала во двор, ей встретился человек с метлой, который сказал, что ей повезло, оттуда никто не возвращается, и ей, такой молодой и полной, надо быть очень осторожной. Мама говорила, что отечность от голода он принял за полноту... О случаях блокадного людоедства не принято говорить, но это не является уже тайной...
КРИСТИНА ОЛЬХОВА (на начало войны было 9 лет)
***
Я родилась в Варшаве в 1930 году. Войну мы встретили втроем - мама, я и сестренка Людвика, которая была на год старше меня.
Самый первый день войны для нас начался с бомбежки посреди лета и солнца. Мы в это время жили на даче под Варшавой. Помню, что там было очень красиво, и лес, и речка. У нас закончились каникулы, надо домой возвращаться, в школу собираться...
И вдруг над нами самолеты, гул... Конечно, никто ничего не понял, от страха стали разбегаться и прятаться. И в тот же день в село въехали мотоциклисты. Они заняли первый этаж нашего большого дома, всех жильцов повыгоняли. Это был деревянный двухэтажный дом, где комнаты снимали дачники, и было много детей. Мы жили на втором этаже. Немцы шумно погуляли, напились, видимо отметили свое вторжение, и отправились к нам на этаж развлекаться. Малышей стали выкидывать в окна. Других маленьких детей расставили на ступеньках вдоль лестницы и стали по ним стрелять, как по мишеням. Когда увидели, что детей убивают, нас стали выпихивать в окна. Мы прыгали и бежали, а они стреляли. Женщины кричат! Местные жители стали ловить нас и в дома прятать...
***
В августе 44-го началось всем известное Варшавское восстание (...) Мы, подростки, стали помогать взрослым складывать стены из кирпичей и камней от домов разбитых, листовки разбрасывали, раненым помогали, для баррикад стулья и мелкую мебель таскали. Задания нам давали военные.
Помню, и связными были, и бутылки-зажигалки подносили. Мальчишки кидали их в окна немцам, но тут же открывалась стрельба. Были убитые дети, и скоро эти задания отменили. А потом уже все дома вокруг нас были взорваны. Помню, осколков боялись, одному мальчику ногу пришлось отнять. Больше всего мы боялись "Берты" (тяжелая самоходная многотонная пушка, самая крупная из всех самоходных артиллерийских установок). Говорили: "Берта" бьет, сейчас ударит" Она била огромными снарядами, это страшнее бомбежки. У нее звук сначала идет долгий. Ее за это прозвали "кровой", по-русски "коровой". Сносила все до основания, все этажи, такая страшная сила!
***
(...) А потом в подвал вошли немцы с автоматами и стали выгонять всех. На улице стояла уже большая колонна из наших, и мы встали в конце. По бокам немцы с собаками. И погнали нас через Варшаву, а домов нет, одни руины. Мы последними уходили. Можно сказать, Варшавы больше не было.
Мне трудно было идти с двумя палками для опоры. Дело в том, что нас однажды завалило, как раз после удара "Берты". На следующий день нас откопали, но я не могла пошевелить ногами, они до колена ничего не чувствовали, их массировали, но они плохо слушались. С маминой поддержкой я шла. Нельзя было не идти. Ослабевших, кто садился на землю, стреляли сразу, чтобы колонне не мешали. Привели нас в Прушков, это под Варшавой железнодорожная станция. Там было все обнесено колючей проволокой, с вышками. Загнали всю колонну в депо, закрыли ворота. У дверей поставили парашу. Когда она наполнялась, двое мужчин выносили в сопровождении солдат. Пока мы все находились вместе - дети, женщины, мужчины, в том числе военные. Кажется, через день или два пришли сортировать нас. Есть не давали, но мы и не хотели уже, привыкли к голоду. Помню, немец поднимает голову за подбородок, смотрит на меня и выносит решение, на глаз. Документов у нас нет. И вообще ничего у нас не было, в легких платьицах, и все! Худые, истощенные. Мы давно не мылись, не причесывались, вши просто сыпались. Когда меня отправили налево, мама тихо ко мне подтолкнула Людвику. Когда пришла мамина очередь, ей указали направо - там были взрослые и молодые. Вот тогда нас и разлучили! Навсегда, как оказалось. Когда их уводили, все так кричали, мы тоже маму звали, она крикнула нам : "Держитесь всегда за руки!" Увели их в барак, что дальше с ними стало, не знаем. А нас привели к "скотским" вагонам без крыши и повезли. Оказалось, в Бжузинку, это Освенцим-2 - немцы переименовали в Аушвиц.
***
Привезли нас, наголо обрили, пропустили через карантин и выдали одежду лагерную с нашивкой "п" - поляки, черная буква на красном треугольнике. И началось - все дети в обязательном порядке посещали "ревир" - медсанчасть. Мы просовывали руку в окошечко, и медсестра брала кровь. Перед этим обязательно измеряли температуру. У меня бывала она повышенная, тогда я не ходила. Если кто-то терял сознание и упал, его укладывают на топчан, и он потом должен сам очнуться. Если не пришел в себя, то потом в бараке мы его и не видели.
***
В декабре 44-го в лагере шум поднялся. Стали рушить крематории. Их было 8. Теперь мы знаем, что в день сжигалось до тысячи заключенных. Потом и нас стали перевозить в другой лагерь, как мы узнали потом - в Нойенгамме, это возле Гамбурга. Зима была очень холодная. У нас на ногах деревянные "шузы" на голые натертые ноги. И поверх платьев мы закутывались с головой в наши тонкие одеяла. Мои бедные ноги я все-таки отморозила. Кровь по ним и так плохо проходила. В вагон нас натолкали так много, что сначала мы только стояли. Но холодно было все равно. На этот раз вагон был с крышей! В дороге несколько человек поумирало - от холода ли, от голода или от того и другого. Помню, те, кто был постарше, умерших относили туда, где были щели и сильно дуло. Мы сидели на корточках на полу, на котором сена не было, только доски. Я так закоченела, что выйти сама уже не могла. Нас принимали заключенные в полосатых робах. А солдаты стояли подальше. Но сначала заключенные выносили мертвых - их считали, записывали. У немцев все под расчет! А потом и до нас дошла очередь. Заключенные помогали выходить, меня пришлось выносить. Тот мужчина, который меня нес, тихо спросил: "Откуда?" Я ответила: "Аушвиц". Немцы услышали и собаку спустили. Собака повалила нас, мы кубарем катимся в снег. Меня другой подхватил, потому встать не могла. А куда тот человек делся, не знаю.
НАТАЛЬЯ НОВИКОВА (на начало войны 9 лет)
***
Июль 42-го. Наши войска отступают. Взрывают и затопляют шахты, чтобы не достались немцам, жгут в центре новые здания. Горит новый театр, только что построенный перед войной. Жгут архивы. Город в черном дыму. Бабушка плачет и сжигает нашу небольшую библиотеку, есть приказ - жечь домашние библиотеки. В городе паника, эвакуация. Маме 33 года, нас у нее трое. мне 9 лет, сестре Жене 6 и младшая Людочка родилась под бомбежку 5 ноября 41-го - помню, как отец бежал с мамой из роддома, в руках у него был сверток с нашей сестричкой.
***
На рассвете наши войска оставили мой родной город Шахты, а в полдень по главной улице нашего красивого южного города мчалась серо-зеленая армада мотоциклистов. Бабушка нам строго наказала - со двора ни на шаг!
А на второй или третий день оккупации по Донскому переулку гнали колонну наших военнопленных, человек сто. Что меня поразило, так это то, что некоторые были босиком и в нижних белых рубашках. Шли они понурые и серьезные, но были и другие - в каком-то шоковом веселье. Женщины и дети смотрели на них со страхом и ужасом. Один из пленных бросил к ногам бабушки кошелек: "Возьми там, пригодится аттестат лейтенанта". Не успел отправить своей семье - так мы думали...
А осенью по липкой черной грязи, по нашей Пролетарской улице гнали уже другую колонну наших пленных. Они все были босы, раздеты и оборваны. Женщины бросились к ним с кукурузными початками и лепешками, и мы увидели, как они голодны, потому что дрались из-за еды. А конвоиры били чем попадя и наших женщин, и измученных пленных. Крик, слезы, ужас! Такое не забудешь до конца дней своих!
***
Сейчас сравниваю себя 10-летнюю с сегодняшними детьми и думаю, как мы рано тогда взрослели! А сколько во мне было непримиримости к врагу! Как только "наш немец" приходил домой, я брала свою книжку и читала нарочно громко: "...я к Климу Ворошилову в армию пойду", пока бабушка не спрятала эту книжку.
***
А однажды денщик сказал, что всем офицерам к Рождеству пришли из дома посылки. И нас, трех девчонок, австриец угостил - каждой дал по печенью. И хотя мы всегда очень хотели есть, я на его глазах тут же бросила свое печенье в печку. Бабушка сразу же отреагировала - врезала мне по тощему заду, а австриец вздохнул и ушел в свою комнату.
***
До наших детских ушей доносились события в городе: повесили на центральной площади мальчика-пионера, выследили подполье и расстреляли, согнали оставшихся стариков, чтобы запустить затопленные шахты, ничего не вышло, все говорили - саботаж у дедов...
Ну и я решила отличиться! Январь 43-го. Немцы злые. В нашем квартале была солдатская кухня. Мы уже осмелели и одни ходили кататься на горку напротив дома. Сижу в санках, а мимо идут два солдата. До сих пор вижу напротив моих глаз на крышке котелка два маленьких квадратика, видимо, маргарин и мармелад. Я взяла и толкнула ногой котелок так, что обед оказался на снегу. До сих пор вижу бешеные белые глаза немца и занесенный над моей головой тесак. Если бы не второй солдат, который меня спас, оттолкнув бешеного, я бы сегодня не писала это письмо...
НИНА ЛАГУТИНА (на начало войны 10 лет)
***
До войны мама была учетчицей - в деревне грамотный человек в цене, - после ухода мужиков ее поставили заведовать током. Мы за нее очень боялись, в голодное время опасно отвечать за зерно. Ведь ток с пшеницей - это фактически военно-стратегический объект. Без хлеба ни жить, ни воевать! А вокруг голодные деревни, потому что сдавать государству мы были обязаны даже то, чего не имели в хозяйстве, - это по разнарядке... Я могу назвать цифры - вот, например, в год с одного двора - молока 280 литров при жирности 3,8%. Если жирность меньше - 3,2%, то 320 литров. Чем меньше жирность, тем больше молока. Яиц 75 штук. Шерсти 7 кг. Если нет овец, то чем-то другим отдавали. Мяса 40 кг, а если у кого нет живого мяса во дворе, то должен его одолжить. Вот, помню, дядя Артем Гурчев сдает быка на мясо, а это центнер или больше, и мы все идем к нему записываться, а потом выплачиваем ему кто овощами, кто шерстью... Даже яблони все были переписаны. И телят, и ягнят всех посчитают, корова еще не отелилась - уполномоченный все запишет. Весной по 16 кг картошки - это два ведра - сдавали для быка производителя.
На один трудодень давали по 100 граммов ржи или пшеницы, и только в уборочную! Я помню, как я молола на ручной мельнице, которую сделал отец. Это два деревянных круга. На верхнем - отверстие, туда засыпалось зерно, а на внутренней поверхности каждого круга набиты осколки от чугунной сковородки. И вот так зерно мололось, ручкой крутишь, получается мука, вкусна-а-я...
На женских плечах колхозы держались, матери наши - вечные кормилицы, и детей надо накормить, и армию, и город... Это ж в войну частушки появились "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик".
***
В школу мы ходили с октября, а сентябрь работали. Наша учительница Мария Ивановна Кавешникова пройдет по домам, соберет нас, и мы идем лен топтать. Нам его везут к реке, свалят, где мелко, чтобы мы не утопли, а потом из этой соломы свясла наделаем для снопов. Начинался сенокос - мы со взрослыми ночью копнили, скирдовали граблями. Много всякой работы было. Наша мама и вязать успевала и шить. Мы ведь растем, обносились совсем. Сошьет нам по одному платьишку, в нем и ходишь, другого нет, постираешь и снова наденешь. Ведь ничего не было, и белья не было, ну совсем ничего!
Снег сошел, мы идем искать подножный корм, как и животные. Ели щавель конский, дикий лук, чеснок... Мама сварит щи из крапивы, забелит молоком, чугун картошки - по 3-4 на каждого и следит, чтобы у младших не брали или скажет: "Ну-ка поделись с Симой или Витей". Хлеба нет, и не каждый день лепешка. Кто нам выжить помогал, так это Манька-кормилица. Редкая у нас была корова. Белая, очень рогатая. Не любила в стаде ходить, по огородам я ее искала. Молоко давала жирное, по ведру утром, днем и вечером. И по двойне телят приносила. Мы на нее просто молились!
Лакомством у нас был разный жмых - из подсолнуха, льна, конопли. Как наши желудки выдерживали, непонятно. Счастьем было, когда созревал горох, мы туго подпоясывали свои платья и бежали на гороховое поле. Там за пазуху наберем стручков, в подсолнухах спрячемся среди васильков и поедаем этот самый сладкий на свете продукт.
***
В школу мы, как правило, ходили до морозов - не в чем было, ну и после морозов. Чернила делали из шелухи черных семечек и заливали прямо в отверстия на парте, куда чернильницы ставят, но чернилок не было. А наши чернила вместе с нами замерзали, в школе было холодно, и 4 класса сидели вместе...
ВИКТОР ШЕВЧЕНКО (на начало войны 7 лет)
***
Я сталинградский ребенок войны. Для меня это своего рода воинское звание. Август 42-го. Помню, я семилетний стою с мамой посреди комнаты. Мама больно держит меня за руку. Я вижу Володю, двоюродного брата, вцепившегося в свою маму - тетю Дашу. Она сестра моей мамы Полины. Наши отцы на работе, мы их в последнее время почти не видим. В доме никого больше нет. Наш деревянный дом, самый прекрасный дом на свете - наше убежище и крепость, сотрясается и вот-вот рухнет и придавит нас. Во время бомбежки, согласно инструкции, мы к окнам не подходим. Согласно той же инструкции, стекла заклеены крест-накрест бумажными лентами для большей сохранности. Мы прилипли к полу и слушаем грохот, свист и вой такой силы, как будто на нас рушится небо. Только оно, это небо, почему-то железное. Уже падали первые бомбы на Бекетовку, когда пришли две электрички сразу, и много было погибших. И самолет уже летал над самыми крышами и сбрасывал листовки. Но этот страшный налет поставил черную метку - мое детство закончилось!
На следующий день я, Володя и другие ребята разглядывали металлические бочки, прилетевшие с неба на наш город. Эти самые бочки были простреленными и пустыми, с кусками разного железа. Именно эта их особенность создавала такой свист и вой. Вместе с бомбами сбрасывали эти бочки для большего устрашения. Город наш стал неузнаваем. Развалины вместо улиц и кварталов. И черная копоть от догорающих домов.
Историки потом напишут, что это была самая трагическая бомбежка - до 40 тысяч погибших.
ЛЮДМИЛА ЛУКЬЯНОВА
***
Мое военное и послевоенное детство прошло в одном военном городке - Забайкальский военный округ. Отсюда мы, мальчишки и девчонки, под звуки "Славянки" с военным оркестром провожали наших солдат на фронт - все так, как показывают в фильмах о войне. Все мужское население из ближайших дворов и улиц было призвано на фронт. В нашем дворе остался только один мужик, и тот глухонемой. Наше поколение почти не знало слово "папа". И моего отца тоже отняла война. Ни в День Победы, ни позже на нашу улицу и прилегающие к ней не вернулся ни один солдат, ни живой, ни раненый. А День Победы у нас выдался солнечный! Только наши мамы в этот весенний праздничный день не просто плакали, а криком кричали от горя и от радости, что наконец-то закончилась долгая война. И все равно ждали, ждали сыновей, мужей, братьев, за ворота выходили. А чуда не было!
***
Очень хочу рассказать об одном безымянном танкисте. Был уже конец войны, год 45-й. И вот кто-то из наших мальчиков где-то услышал, что на "барахолке" появился обгоревший танкист. Мы собрались всем двором и помчались туда. Действительно, недалеко от входа, на маленькой тележке с колесиками неподвижно и прямо, как статуя, высился человек. Не подобрать глагола - не сидел, не стоял, а именно высился. И это притом, что ног у него не было, не было руки, а вместо второй - культя. По-сути, полчеловека, полтанкиста. На обожженном лице застывшая улыбка, которая на самом-то деле изуродованный рот. На нас глядел один широкооткрытый голубой глаз с разорванным веком. Другой глаз был закрыт. А на земле перед ним лежали вещмешок и шлем танкиста. Потрясенные люди клали рубли и копейки в шлем и отходили. Поскольку у нас никогда не было денег, мы приносили ему кусочки хлеба и клали в вещмешок. Самой страшной новостью для нас стало то, что, как нам сказали, он не может говорить...
Пробыл он на том месте недолго. Когда он исчез, мы стали приставать к взрослым. И взрослые нам сказали, что никто его не опознал, из госпиталя приехали и перевезли его в Дом инвалида...
Потом я все думала - да, он не мог говорить! Но как много он нам сказал! Эта молчаливая живая статуя кричала: "Смотрите и запомните - это война!"
БОРИС РОТЕНФЕЛЬД (на начало войны 4 года)
***
Я родился в Киеве в феврале 37-го в старом семиэтажном доме на улице Горького. В дни христианских и революционных праздников дворник, как рассказывала мама, обходил весь дом, поздравлял, и его одаривали пампушками, пирогами, деньгами...
Киев бомбили на рассвете. Потом пели:
"22 июня,
ровно в 4 часа,
Киев бомбили,
нам объявили,
что началася война..."
Мы бежали вместе с другими. Железнодорожного вокзала уже не было - разбомбили. Я - младший, у мамы на руках, моего семилетнего брата Веню нес отец - тот был в гипсе...
Из дневника брата: "Буквально в последний момент отцу удалось устроить семью на переполненную баржу, которую буксировали в Днепропетровск. Плыли несколько дней. Однажды в небе над нами увидели, как немецкий самолет сбил три наших "ястребка" и расстрелял в воздухе двух наших летчиков на парашютах. Многие плакали...
***
Из Днепропетровска мы попали в Бердянск (тогда город назывался Осипенко), оттуда в Мариуполь (Жданов). Матросы уступили детям кубрик. Груз - вяленая рыба в корзинах, закрытых рогожей. Дети проделывали в рогоже дырки, вытаскивали рыбу и жевали. В Мариуполе несколько дней провели в порту, ночью услышали стрельбу, а утром узнали про немецкий десант. Все беженцы двинулись дальше.
***
Из дневника брата Вени:
"...зимой 42-го несколько дней совсем не было хлеба. Говорили, что хлеб нужен войскам, что немцы уже под Сталинградом... А потом мы снова стояли с Борей в огромной очереди, сжимая в руках разноцветные хлебные карточки. Выручала нас мороженая картошка, из которой делали "деруны". С лета 43-го в Саратов стали приходить американские коробки rations с разными продуктами, но это было редким праздником. Таким же редким праздником было кино. Зимой - санки, благо рядом был крутой спуск в овраг. И конечно, возились с дровами, носили воду. Основным развлечением были книги, которые приносил отец. "Робинзон Крузо", подшивка журнала "Юный натуралист" за 1935 год, "Животные-герои" Сетон-Томпсона, "Витязь в тигровой шкуре". Эти книги вернулись вместе с нами в Киев.
***
Вернулись мы в Киев сразу после его освобождения в ноябре 43-го. Город был сильно разрушен. То, что не могли немцы взорвать при отступлении, они выжигали огнеметами. От нашего дома на улице Горького осталась одна коробка. Тот самый дворник, как нам рассказали, выдал всех евреев нашего дома, и они ушли в Бабий Яр, а он получил половину их имущества. Так что нам повезло...
ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ
***
Мое военное детство прошло в эвакуации. Воспоминания из сорок второго, сорок третьего...
Мама и Вава (так звали мою тетю Веру Николаевну) сразу же в Куйбышеве (ныне Самара) были направлены на шарикоподшипниковый завод. Дедя (это моя конструкция) вскоре получил две смежно-изолированные комнаты в доме Поволжского военного округа около Дома офицеров. (...) Все было более-менее нормально, у Деди был паек, у взрослых рабочие карточки, но потом Дедя получил вызов и уехал обратно в Москву. А следом уехала мама, получив вызов в ГИТИС, в институт театрального искусства. До моего рождения - в 1938 году, она училась в ИФЛИ, в известном институте философии, литературы и истории. Но если бы она не оставила учебу, ее все равно, как "чс" - члена семьи врага народа, отчислили бы, как выгнали тетю Ваву из танковой академии. Мама скрыла в анкете, что является "чс"...
И вот тут у нас начался настоящий голод. Ваву как "чс" уволили с завода после одного очень длинного допроса. Хорошо, что не посадили. Из страха они с бабушкой никому об увольнении не сообщили и не просили ничего у родных. Жили на то, что присылала мама, - на алименты моего отца, молодого философа, болевшего туберкулезом. Карточки были одна детская - моя и две иждивенческие - на тетю и бабушку. На них выдавали черный хлебушко.
***
Бабушку раздуло от голодной водянки. Вава приносила от столовой Дома офицеров картофельные очистки - их солдаты сваливали на помойку. Баба пекла это на сковородке на примусе, как пекут картошку. До сих пор помню ужасный запах и вкус горелой шелухи...
Питались мы также из помойного ведра соседей. Это были богатые люди. В бывшей комнате Деди поселился майор, у которого был патефон и одна пластинка. Я, прислонившись ухом к забитой двери, выучила Бетховена "Заздравную" и арию из оперетты "Сильва". В другой комнате обитала семья директора железнодорожной школы Рахили, которую почему-то Баба звала красивым именем "Фурия". У нее были две дочки.
Помню, однажды зимой жгучий голод пересилил обычную гордость, и меня послали на кухню за мусорным ведром. Его мы обычно опрокидывали над газетой и откладывали картофельные очистки, селедочные хребты с головкой, капустные листы, корки горелые. Бабушка варила из этого супчик.
Дело шло к ночи, я осторожно вошла на кухню. У помойного ведра на ящике сидели две огромные куклы. Их явно выкинули дети Фурии, Эмма и Алла. Куклы были с головами из папье-маше, тряпичные, с замусоленными руками и ногами. Носы почерневшие, облупленные.
У меня имелась своя кукла, но одноногая и твердая. Целлулоидная, привычная. Кроме того, у меня был конь. Я вырезала его из кусочка картона и единственным своим лиловым карандашом нарисовала ему глаз. Конь показался мне слишком плоским, ненастоящим. Дети ведь реалисты. И я обмотала его поперек живота тряпочкой, чтобы он получился потолще. Сверху веревочкой. Получилось все равно непохоже.
А тут настоящие огромные куклы сидели на ящике у помойного ведра. Я встала на коленки и начала им что-то шептать. Я прикрыла их подолом сарафанчика. Как будто они пришли ко мне в гости. Мы вступили в оживленный разговор. Не помню, сколько это все длилось, может быть, до утра. Я не посмела их взять домой. В кухню заглянула Фурия, и вскоре обе девочки явились за своими куклами...
***
Не было ни еды, ни во что одеться. Имелась одна длинная майка, которую я завязывала узлом внизу, получалось какое-то подобие купальника, был один сарафанчик. Вши глодали голодных. Тлел туберкулез. Но беганье босиком по талому снегу вплоть до нового снега закаляло тогдашних детей - или убивало...
Комментариев нет:
Отправить комментарий